Григорий Григоров - Повороты судьбы и произвол. 1905—1927 годы

Через две недели после известия о смерти Миши Долгина мой старший брат получил повестку из военного ведомства. Он прошел медицинскую комиссию, был признан годным к военной службе. После полуторамесячной муштры его отправили на австрийский фронт. Мать и отец сильно горевали, проклинали царя и свору бездарных министров, втянувших Россию в бессмысленную войну. В поселке много говорили об Алисе-немке, якобы передававшей военные секреты немецкому военному командованию. После отправки на фронт моего старшего брата я загорелся желанием ехать за ним. Мое воображение поразил донской казак Кузьма Крючков. Подробно описывали, как он своей пикой заколол десяток немцев. Помню его фотографию, из-под фуражки сбоку торчала копна кудрей, на груди четыре Георгиевских креста. Тогда я вспомнил, что мой прадедушка за 25-летнюю службу в царской армии был награжден двумя Георгиевскими крестами и какими-то медалями. Моя мать хранила эти награды на дне сундука как редкие семейные реликвии, показывала их только по праздникам.

Вместе с боевым мальчуганом Олегом Кривенко я решил отправиться на фронт. Рано утром, когда поселок еще спал, мы пошли на вокзал. Через станцию Лозовая шли эшелоны на Львов, Черновцы, Одессу. Мы с Олегом были одеты в рубашки защитного цвета, подпоясаны широкими кожаными поясами с пряжками, на которых был изображен двуглавый орел. За плечами котомки с сухарями, парой чистого белья и портянками. Мы незаметно забрались в товарный вагон, пустой и грязный, были уверены, что с фронта нас не вернут. Я надеялся, что где-то встречу своего старшего брата, а Олег мечтал встретить своего отца, мобилизованного в армию в первые дни войны. Размечтавшись о том, как мы вернемся домой героями, уснули под мерный стук колес. Глухой украинской ночью мы проснулись, услышав фырканье лошадей и громкую ругань.

Поезд стоял на какой-то станции. Неожиданно наш вагон осветили фонарем. Нас заметили. Мы забыли о наших героических грезах, запищали, как маленькие щенки. Нас выволокли из вагона, лил дождь. Нас забросали вопросами: «Откуда едете и куда? Сколько вам лет? Почему едете зайцем?» Мы отвечали в один голос: «Едем к нашим родным на фронт». Все засмеялись, а мы думали, что нас будут бить. Явился какой-то чиновник и отвел нас к коменданту. Тот заявил, что мы заслуживаем хорошей порки, но, учитывая наши благородные цели, нас с сопровождающими отправят к родителям. Двое суток нас хорошо кормили, а затем отвезли на станцию Лозовая. Несколько дней я был объектом особого внимания. Моя мать была очень напугана моим исчезновением. Она показала мне письмо брата Абрама с фронта, где было написано, что русские войска наступают, непрерывно атакуют австрийцев и мадьяр. Мой отец, по натуре скептик, удивлялся тому, что писал Абрам, поскольку все вокруг говорили, что русская армия отступает, несет большие потери. Когда отец еще раз внимательно прочитал письмо Абрама, он начал хохотать, а затем воскликнул: «Как же я не заметил в конце письма слово „феркарт“, написанное мелкими буквами. Это значит – все наоборот». Это было последнее письмо брата с фронта. Через восемь месяцев через Красный Крест мы получили от него сообщение, что он находится в австрийском плену.

По нашему поселку свободно бродили пленные австрийские и немецкие солдаты. Моя мать иногда приглашала в дом пленных австрийцев, угощала их, чем могла, давала им заштопанные, но всегда чистые носки. Они благодарили, низко кланялись. Мать говорила, что, наверно, и ее сын где-то в Австрии тоже ходит голодный, а добрые люди его подкармливают.

После моей неудачной поездки на фронт я возвратился к работе в парикмахерской Кислова. Я уже неплохо брил и стриг, начал осваивать плетение женских кос. Эта работа мне нравилась. Я садился у открытого окна, выходившего во двор, плел косы для местных модниц и одновременно наизусть учил стихи Пушкина и Некрасова. Косы продавались по хорошей цене.

Однажды на улице я встретил юношу лет шестнадцати, небольшого роста, коренастого, темноволосого, с правильными чертами лица еврейского типа. Он обращал на себя внимание необычайно решительным видом: шагал, держа руки в карманах и что-то насвистывая. Я принял его за уличного задиру, пытающегося завести скандальчик, и бросил в его сторону реплику:

– Герой, знай наших!

Он подошел ко мне и сказал:

– Ты кто такой? Чего лезешь? В зубы хочешь?

А я ему в ответ:

– Попробуй, храбрец!

Руки у меня сжались в кулаки, я был готов к бою. Юноша посмотрел на меня уже с любопытством, заложил руки в карманы и, посвистывая, ушел. Почему-то он напомнил мне Тома Сойера, героя Марка Твена. Через несколько дней мы снова встретились на вокзале, куда я ходил в свободное время, любил смотреть на поезда и пассажиров. Юноша подошел ко мне, протянул руку и сказал: