Григорий Григоров - Повороты судьбы и произвол. 1905—1927 годы

В это же время оказался в тюрьме, правда ненадолго, брат Матвей, он был арестован, как он сказал, за участие в операции по экспроприации какого-то местного купца, проведенной группой анархистов. Его через два месяца освободили, так как он еще не достиг совершеннолетия. О жизни моего брата Матвея наша семья знала мало, он редко бывал дома, а когда бывал, почти не рассказывал о своих делах. Он был на четыре года старше меня, окончил талмуд-тору, стал высококвалифицированным слесарем, много читал, рано начал интересоваться политикой, еще юношей стал идейным и очень активным анархистом. Его настольной книгой была книга Петра Кропоткина «Речи бунтовщика». Главным в его характере было свободолюбие и сильно развитое чувство собственного достоинства, он не терпел никакого насилия. Вероятно, это и привело его

к анархизму, весьма популярному в те годы политическому движению. В городе его знали как необыкновенного танцора и постоянно приглашали на еврейские свадьбы.

Судьба Матвея трагична. Всю свою короткую сознательную жизнь он посвятил борьбе за идеи анархизма. Поскольку анархизм бескомпромиссно отрицал вмешательство централизованной государственной власти в частную и общественную жизнь людей, большевики, придя к власти, самым жестоким образом начали преследовать анархистов. Практически все анархисты были физически уничтожены к концу 20-х годов. Погиб в концлагере в те годы и мой брат Матвей.

В 1912 году отец из-за резкости характера и излишней прямоты потерял постоянную работу. Сестры, работавшие на табачной фабрике, лишились работы из-за участия в забастовке и демонстрации по поводу Ленских событий. Я стал замечать, что в нашем доме перестали петь и устраивать вечеринки, исчез смех. Мать уходила куда-то на весь день работать, а вечером приносила гусиные ножки, из которых варили суп; со стола постепенно исчезали мясо, масло и знаменитая фаршированная рыба, которую мать необыкновенно хорошо готовила. Я услышал, как отец говорил матери о необходимости переехать жить в другой город, поскольку в Александровске полиция стала проявлять большой интерес к нашей семье.

Однажды отец куда-то уехал и отсутствовал целую неделю. Появился он страшно взволнованный, усталый и категорическим тоном заявил, что надо собирать пожитки, так как мы переезжаем жить в другое место, на станцию Лозовая. Услышав эту новость, мать заплакала, а я стоял, как окаменевший…

Перед отъездом из Александровска я пошел попрощаться с Наташей Зарудной. Она, по обыкновению, играла свои гаммы. Я подошел к открытому окну ее дома и запел тихим голосом: «И готов я всю Гренаду за твою любовь отдать…» Наташа подскочила к окну, кивнула мне и быстро выбежала на улицу. Я сразу, на одном дыхании, сообщил ей, что наша семья уезжает жить на новое место и я пришел проститься с ней. После этого мы оба довольно долго молчали, потом пожали друг другу руки и разошлись.

Встреча царской семьи на станции Лозовая.

Станция Лозовая по тем временам была крупным железнодорожным узлом, через который проходили трассы с юга, севера, востока и запада. По обе стороны большого кирпичного здания вокзала проходило множество железнодорожных путей. К станции примыкал поселок, из которого можно было попасть на вокзал через длинный металлический мост с деревянным настилом, перекинутый от перрона через все железнодорожные пути.

Часть нашей семьи переезжала в поселок Лозовой из города Александровска по настоянию отца, мои старшие сестры и братья остались в Александровске. Наше прибытие на станцию Лозовая совпало с весьма примечательным событием. Мы выгрузились из вагона и сразу же заметили большое оживление на перроне вокзала. Одетые в белые кителя, тревожно бегали жандармы, полицейские, офицеры и солдаты. На перроне выстроился воинский оркестр, перед которым в белых перчатках стоял усатый капельмейстер. Со всех сторон сбегался народ, мальчишки сидели на заборах, взрослые заняли пешеходный мост над железнодорожными путями. Мужики и бабы, пугливо озираясь, крестились. К нам подбежал городовой и крикнул на украинском языке: «Что вы, жидовье, нэ бачитэ, что царь йидэ, брысь выдциля».

Ни отец, ни мать не принадлежали к трусоватым людям и ответили городовому не совсем вежливой фразой, назвав его пустоголовым чурбаном. Городовой вытаращил глаза, но почему-то сразу изменился, стал вежливым и, как мне показалось, уже жалобным тоном попросил нас подняться на перрон и войти в здание вокзала. Когда мы очутились у вокзала, до наших ушей долетали крики «ура», «ура», «ура». Эти крики сопровождались пением гимна «Боже, царя храни». К вокзалу медленно приближался поезд, состоявший из блестящих синих вагонов. На платформе выстроилась какая-то депутация из местных купцов и помещиков. Маленький толстяк в шароварах и красной рубахе держал на вытянутых руках «хлеб-соль». Рядом с ним стояли осанистые мужчины, на головах у них красовались цилиндры. Жандармы вытянулись в шеренгу, на краю перрона разместилось много расфранченных дам, одетых в длинные со шлейфом платья и соломенные шляпы в лентах. Эти дамы больше всех волновались. Оркестр непрерывно гремел. Публика неистово кричала «ура», особенно широко раскрывали рты жандармы и за ними какие-то люди в длинных сюртуках, по-видимому, представлявшие местных хуторян – героев аграрной реформы Столыпина. Кто-то подбежал к моему отцу, пытался снять с его головы картуз, но, выслушав хорошую отповедь, немедленно убежал, что-то пробурчав себе под нос. Из четвертого вагона вышел небольшого роста человек с рыжей бородой. Он был в белой рубашке, подпоясанной солдатским ремнем с большой металлической бляхой. Никаких погон на рубахе не было. На ногах сапоги, в которые заправлены неглаженые брюки с красными лампасами. Это и был Николай II – самодержец России.