Людмила Воробьёва - ЕДУ Я НА РОДИНУ… Когда Украина скакать перестанет?

– Та она не кусается! Не лякайтеся! – из какого-то двора доносится женский голос. Перевожу дыхание… Хорошо, что я неинтересна пёсику. Иду понад лесом, здесь мы с братом собирали ягоды и грибы-красноголовцы, по-другому – подосиновики. Чернику домой донести не удавалось, но мама легко догадывалась, куда она делась. Подхожу к знакомой незнакомой усадьбе. Роскошный куст сирени. Аромат необыкновенный, утренний, густой – такого днём не бывает. За калиткой – добротный дом. Где тот дом, где жила семья моего дядюшки? Где то роскошное ореховое дерево, под густыми ветвями которого мы в детстве играли, когда взрослые занимались своими делами? Ореховое дерево осталось только в моих воспоминаниях. Стучу в калитку. Меня встречают родные.

Волнение необыкновенное…

Старый дом дядюшки рядом, за забором, сейчас он принадлежит не знакомым мне людям. В этом домике когда-то жила семья Гетманчуков с дочерьми – Натальей, Еленой и Галиной. Я хорошо помню трёх сестёр – улыбчивых, певучих. Война смела улыбки с их уст – в городок вошли фашисты. Забирали куры-яйка, одежду. Пришлось сёстрам шить себе платья из парашютов. Вот здесь-то и попал в плен к фашистам мой раненый дядюшка. Сёстрам удалось его выкупить. Прятали молоденького солдата в погребе, каждую минуту опасаясь за его и свою жизнь. Они спасли Гришу, и он остался в их доме навсегда, женившись на Наталье – ямочки на щёчках. А уже после войны он позвал моих родителей в украинский городок, и они приехали. Так мой папа, тоже защищавший Украину, встретился после многих лет разлуки со своим родным братом Гришей, добродушным, словоохотливым, ростом с дядю Стёпу. Сын дядюшки, Леонид, весь в папу уродился. Добрым был, щедрым. А улыбку и ямочки на щёчках сыну подарила Наталья.

Итак, у калитки меня встречают родные. В живых из сестёр – только Галина. Я считаю её своей бабушкой. Она и семья её дочери встретили меня со слезами на глазах, мы радовались, что нам удалось свидеться.

По вечерам все вместе смотрим сериалы на «Интере» и балакаем за жизнь.

– Жить хорошо. Только жить уже некогда, – приговаривает бабушка. – Вот если бы не дети, то пошла бы я уже с довгою рукою под церкву. За милостыней. Вот такая пенсия у нас, подачка. Страшная война – страшная беда. Мы прятались от бомбёжек в погребе, мы седели на глазах. У сестры Лены все волосы повылазили. Как-то фашисты начали бомбить – в воздух полетели даже колёсные пары, страх божий. Меня ранило в ногу. Возле криницы лежала неразорвавшаяся бомба, страшно стало ходить за водой. Взяла пуд муки – отнесла в лес, чтобы без еды не остаться. Бомбёжка кончилась – а обратно мешок отнести уже не могу. У нас у всех шкура да рёбра. Воды не было – пили берёзовый сок. Прятать Гришу от украинских полицаев, приехавших сюда в основном из Западной Украины, было тяжелее, чем от фашистов. Особенно все боялись Семенюка – он и сейчас жив. Часто Грише приходилось выходить на свет божий, делать то, что прикажут полицаи.

У меня сердце разрывается от боли, когда слушаю бабушку Галю. Нет в живых её сестёр, нет в живых моего любимого дядюшки Гриши. Помню его рассказы о том, как после войны он участвовал в освоении целины. Именно от него я узнала о таких городах, как Рудный, Кустанай, Целиноград (Астана). А умер дядя мой уже в мирное время, без одного уха. Во время боёв фашистская пуля задела этот орган. После войны раненое ухо стало напоминать о себе болью – врачам пришлось отнять его. Разговорчивым был дядя Гриша, часто рассказывал о русско-японской войне, в которой участвовал. Но память моя здесь заржавела. Пару раз дядюшка гостил и в Уфе. Помню, отведав моих пельменей, долго хвалил наше, башкирское, мясо.

…А днём ноги несут меня из Шанхая к своему родному дому. Здесь мы жили с семьёй моей подружки Тамары. Почему-то очень спешу. Буквально мчусь по проспекту Мира – раньше его не было. Замечаю роскошный каштан – раньше его тоже здесь не было. Ишь какой вымахал! А цветов-свечек на нём сколько! Моя родная улица показалась незнакомой, какой-то кривой, неухоженной, пыльной. Но ошибиться мои ноги не могли – здесь я шагала тысячи раз. Бег ускоряю… Застываю как вкопанная. Хата моя где-то здесь. Кручусь, оглядываюсь. Взгляд мой ищет. Вот она, родимая, – обросшая, как сакля, чьими-то комнатушками. Здесь я прятала в шкафу от гостей своё покусанное осами лицо – боялась выглядеть некрасивой. Здесь к нам на каждый Новый год приходил фотограф и снимал меня в платье-снежинке, а брата в новогоднем костюме Петрушки. На одной из фотографий – папа, мама, папина мама и, конечно, мы, нарядные дети. Как хорошо, что сохранилось это фото! Стою у дома – шевельнуться не могу. Такой был большой двор, почему он сейчас такой маленький? Здесь меня ещё раз в детстве покусает соседская собака, гостившая у нас, пока хозяйский участок обрабатывали ядом от каких-то вредителей. Я уже была в пасти это огромного пса, чувствовала на своём теле его клыки. Но подоспел с ружьём дядя Марк – наш сосед, выручил девчонку. Здесь, в этом дворе, меня давно уже никто не ждёт. Дом – чужой.