Максим Кравчинский - Русская песня в изгнании

– Его!.. Антошку!.. – которого вся почти Москва не видала никогда ни в чем, кроме длинных потрепанных сероватых суконных брюк и такой же рубашки-толстовки с ярким галстуком.

Этот костюм дополняли потертая фетровая шляпа и излюбленная папироса «Ю-Ю» фабрики Шапошникова за шесть копеек десяток.

Антошу прозвали Бледным. Почему? Надо сказать, что он вполне оправдывал свое прозвище и был в действительности таким: настолько бледным, что на первый взгляд казалось, будто посыпано его лицо толстым слоем пудры.

Причина бледности крылась в злоупотреблении наркотиками. Кокаин он употреблял в исключительном количестве. Рассказывали, будто грамма чистейшего «мерковского» кокаина хватало ему не более как на одну-единую понюшку. Нюхал он его особым, «антошкиным» способом, изобретенным им самим, чем он искренне тогда гордился, и уже потом получившим широкое распространение. Грамм кокаина Антошка аккуратно разделял на две половины. Затем вынимал папиросу, отрывал от нее мундштук, вставлял его сначала в одну ноздрю, вдыхал через него одну половину порошка, растирал старательно после понюшки все лицо, потом то же самое проделывал с левой стороной носа.

Были, как водится, и недостатки у Антоши, но, в общем, его любили, и знакомые из кожи вон лезли, чтобы угостить его, угодить ему. Антоша угощался не стесняясь: пил, ел, кутил и развлекался. Но, развлекаясь, развлекал и других: был остроумен, полуприличен, себя, как говорится, не пропивал и… безумно нравился женщинам.

Он был ласков, задушевен, нежен, покорен, уступчив и… грустен подчеркнутой «романтической» грустью, грустью этой он мог растрогать любую женщину и с нею вместе тут же поплакать о промелькнувшем, утраченном счастье, о чем-либо несбыточном, о далеком…

А когда Антоша «занюхивался», он… пел. Собственно, даже не пел, а полу-пел, то есть, точнее, больше декламировал, чем пел, и лишь в самых ударных и чувствительных местах с надрывом брал высокие певучие ноты. Голоса у него было немного, но слушатели находились, и своеобразная выразительность его полупения кое-кому нравилась.

О, ничто не указывало на него как на талант в масштабе, захватившем вскоре почти всю Россию. Талант этот таился в нем и не обнаружился бы никогда, если бы не… случай.

В начале 1915 года кабаре «Альпийская роза» на Дмитровке считалось излюбленным местом сборища московской богемы. Здесь можно было встретить многих – купцов, военных, студентов, наезжих провинциалов, чиновный люд, артистов, золотую молодежь.

Зрительный зал редко пустовал. Выступления Икара, Мильтона и Араго привлекали многих. Немало шума поднималось и вокруг весьма откровенных балетных постановок в кабаре.

А одно имя царило над всеми, только что названными, и если даже оно было одно только в театре, все равно зал был бы переполнен и дрожал бы от взрывов аплодисментов. Имя это было… Вертинский.

Григорий Владимирович Молдавцев, антрепренер и владелец кабаре «Альпийская роза» на Дмитровке, природным чутьем настоящего театрала сразу же оценил по достоинству представшую перед ним однажды вечером высокую худую фигуру Антоши Бледного.

Молдавцев умел разбираться и знал настроение и вкусы тогдашней московской, а значит, и вообще российской публики.

Одним внешним видом Антоша уже был для Молдавцева находкой, но это был лишь примитив, и его надо было еще отшлифовать, обработать и тогда выпустить на сцену.

Через несколько недель такой образ был создан, отшлифован и еще через месяц уже гремел на всю Москву.

Когда в один из субботних вечеров в промежутке между выступлениями Икара и Мильтона на сцену, задрапированную черными и темноватыми материями и погруженную в полумрак разноцветного освещения, медленно и как бы воздушно выплыла бесшумная анонсированная фигура паяца в желтом с бахромой шутовском колпаке и пышном жабо, переполненный зал пытливо смолк. Странно, признаться, было видеть угловатый грим лица страдальца с ласковой и нежной грустью в мимике и телодвижениях – в смешном шутовском наряде и колпаке.

И еще более странным показалось публике, что этот паяц вместо обычных трафаретных веселых фраз и шуток заговорил вдруг о тоске, о чем-то несбыточном.

Новый жанр затронул наболевшую чувствительность человеческих сердец и едко разбередил душу тоской о нежности, ласке и любви, придавленную господствовавшими тогда криками о войне и смерти, о могилах, о сиротах.