Максим Кравчинский - Русская песня в изгнании

Так когда-то расходились первые записи Высоцкого, Галича, Баграмова и многих других. Но наряду с авторами-исполнителями, читавшими стихи под гитару, стали появляться просто певцы, исполнявшие известные всем, но запрещенные официально песни. Самым заметным из немногочисленного в те годы «подпольного шоу-бизнеса» стал, безусловно, Аркадий Северный. «Король блатной песни» – так писали о нем двадцать лет назад, так пишут и сегодня.

Конечно, он был не одинок. В одно время с Северным работали в жанре еще несколько человек: Владимир Сорокин и Валя Сергеева в Одессе, Константин Беляев в Москве, Александр Спиридонов (Комар) в Воронеже, Александр Шеваловский во Львове, Владимир Шандриков в Омске, группы «Братья Жемчужные», «Одесситы», «Магаданцы», «Воркутинцы»…

Однако их популярность со СЛАВОЙ Северного не сравнить. Так решило время.

Было два имени, на ком дельцы звукозаписи времен «застоя» делали огромные деньги: Высоцкийи Северный. Галич, конечно, тоже, только его песен боялись – за них реально сажали.

Но 1980 год стал последним в жизни как Владимира Высоцкого, так и Аркадия Северного, и у людей наступил информационный голод.

«Свято место пусто не бывает». Летом 1982 года советский слушатель был сражен в самое сердце альбомом никому неизвестного эмигранта с русской фамилией Токарев. «Я тут в Америке уже четыре года», «В шумном балагане», «Небоскребы», «Мурка»… не было дома, где бы из динамиков не раздавался его узнаваемый голос. Токарева любили дети, у «знакомых дипломатов» переписывали новые кассеты их родители, и тихонько мурлыкали легкие мотивы бабушки и дедушки, вспоминая, видимо, «песенки» Пети Лещенко и Сашеньки Вертинского.

«Токаревский бум» – так называет то время сам Вилли.

Именно с его песен началось мое знакомство с музыкой «русской эмиграции».

Уже потом, позже довелось услышать Михаила Гулько, Мишу Шуфутинского, Любу Успенскую и Анатолия Могилевского – «могучую кучку» Брайтон-Бич.

Я продолжил коллекционировать «жестокий романс», отдав предпочтение новому «направлению» – «ЭМИГРАНТАМ». Эти парни были как-то поинтереснее наших «музыкальных диссидентов»: звук у них был качественный и профессиональный, ведь им не приходилось прятаться от КГБ по квартирам и ночным ДК, чтобы записать альбом; репертуар разнообразный, часто авторский, а имена их окружал невероятный, просто фантастический рой слухов и домыслов. Как тут было не «влюбиться»?

К тому же и мой родной папа эмигрировал незадолго до московской Олимпиады.

Но он не поет.

Когда новый «начальник родины» приоткрыл ворота, я стал часто ездить в бывший «вражеский стан», можно сказать, в его «штаб-квартиру», в Нью-Йорк.

К ужасу своего папы, я не стремился попасть ни в Метрополитен-музей, ни в одноименную Оперу и даже на бродвейский мюзикл не хотел, а хотел на Брайтон-Бич слушать Токарева и Гулько.

Все свои карманные деньги я оставлял в русском книжном магазине «Черное море», где тогда продавались кассеты наших артистов-эмигрантов, а стоила каждая аж десять долларов. В качестве разнорабочего в пекарне своего родственника я получал пятерку в час, но что остановит настоящего собирателя! Лишняя пара джинсов?

Несколько таких вояжей позволили познакомиться с некоторыми «властителями дум» и получить самое широкое представление о музыке «третьей волны», а потом я стал, по выражению Михаила Гулько, «очень глубоко и серьезно копать» и понял, что русская песня всегда была и всегда выживала в изгнании. Моей «печкой» стала музыка «эмиграции третьей волны», только оттолкнувшись от нее, я с опозданием узнал о первых шансонье: А. Вертинском, Ю. Морфесси, П. Лещенко и дальше – ближе: В. Полякове, Л. Лопато, Д. Верни, А. Димитриевиче, Б. Рубашкине, И. Реброве и т. д.