Елена Гоголь - Жизнь – текст

– Бабушка, можно мы в сад?

Бабушкин сад мне казался тогда земным раем. Но и теперь, через года, я не перестаю представлять его этаким Эдемом в миниатюре. Чего здесь только не было! И все полно живительной благости. Справа у калитки склонили под влажной тяжестью свои головки розовые пионы. А пахли! Возьмешь в ладони цветок, лицо в него зароешь и дышишь свежестью. Вдоль дорожки росли розы. Огромные кусты роз. Целые тазы розового варенья благоухали на летней кухне. Мое любимое варенье! А в цветах мальвы мы ловили пчел. Глупые, шаловливые дети! Пчелка-трудяга залезет в цветок нектар собирать, а мы – раз! И лепестки цветка сомкнулись. Пчела внутри жужжит, сердится, боится. Потом мы ее, конечно, выпускали из неволи.

В центре сада у беседки, сплошь увитой диким виноградом, было царство цветов. Росла тут и петунья, и анютины глазки, и душистый табачок, и маттиолы, и цинния, и еще Бог знает, что! Но хорошо помню один цветок (больше я его с тех нигде никогда не встречала) – «нечесаная барышня». Нежно-голубой бутон-головка, спрятанный в перепутанных волосках-листьях. Необычный цветок.

Рядом с беседкой висел гамак. Мы в нем катались. Гамак крепился к двум старым вишневым деревьям. Они были такие большие, что с земли до вишен было не достать. Бабушка ходила и причитала:

– Хоть бы Миша или Эдик приехал!..

Миша – это мой папа, бабушкин зять. Он оставался дома, работал и к нам приезжал пару раз за все лето. Эдик – зять киевский, муж бабушкиной внучки Лесиньки. Когда кто-нибудь из мужчин все-таки приезжал, срочно добывалась лестница, приставлялась к вишне, и спустя время мы принимали с глубины кроны из папиных (или Эдика) рук одно ведро, второе черных, сочных, засиженных мухами вишен. Но ягоды нас, детей, мало интересовали. Мы сколупывали со стволов вишневую смолу и разминали ее во рту: делали вишневый «кисель».

Неподалеку от вишен росло одно-единственное тутовое дерево, или, как его называют на Украине, шелковица. Ягоды черные, похожие по строению на малину и очень нежные на вкус. Бабушка из них делала вареники. Кстати, очень вкусные. Под шелковицей был вкопан железный чан с водой. В нем жили лягушки. Однажды маленький Толик туда провалился. Изобразил, что испугался. Но что могли сделать ему лягушки?

В саду росли сливы – синие, желтые, груши, яблоки. Яблоневые деревья были такие большие, что мы в их ветвях делали себе шалаш и прятались там от взрослых. А яблок было так много, что они не помещались на ветках, падали и лежали в траве – красные, желтые, малиновые. Бабушка по этому поводу тоже сокрушалась: девать их было некуда – на рынке ведро яблок сущие копейки, у соседей своих столько же, а гости опять медлили с приездом. Некуда было девать и прозрачный крыжовник, и белые парички (смородину), и красные тоже…

– Дети, ешьте ягоды! – пичкали нас взрослые. Ягод не хотелось. Хотелось мороженого, но им нас не баловали – берегли горло. Хотелось попробовать колбасу, но бабушка говорила, что колбасу есть нельзя: неизвестно, из чего она сделана. Вот так всегда! А младшего брата Витю до того закормили домашними яйцами, что у того на животе выступили волдыри.

Там, где кончался сад, начинался огород. Он нас совсем не интересовал. Но если пробраться сквозь картофельное поле, можно было попасть на край сада, где росла бузина. Она была ни для чего. Никто ее там не выращивал – просто так росла, сама по себе. И вот там нас уж никто найти не мог! А прятались мы от взрослых, сзывающих нас к обеду. Глупые дети. Счастливые дети!

И еще. В непосредственной близости от бабушкиного сада, забор в забор, соседствовало здание городского суда. Сад – суд. Кто в саду, а кто – в суде. В связи с этим вспомнилось, как бабушка частенько любила приговаривать: «Полмира скачет, а полмира – плачет…». Здание суда сделано было из желтого кирпича, с высоким цоколем и архитектурными красотами. В Кролевце много таких построек – добротных, одно-двухэтажных, кирпичных, утопающих в зелени садов и двориков, с крепким ограждением, – они придавали небольшому городку бюргерский вид. Что происходило за оградой сада – видеть мы не могли. Но каждый день сквозь открытые окна доносилось завораживающе-ледяное: «Встать! Суд идет!» Что происходило там, за забором, мы не знали, не понимали и не стремились узнать. Другие в той нашей жизни были заботы. Но ледяной судейский голос, изо дня в день доносившийся оттуда, стал неотъемлемой частицей моего детства. Как гамак в саду, чан с лягушками или розовое варенье.