Борис Илизаров - Сталин, Иван Грозный и другие

Слова о монархомахах были написаны не в 1937–1940 гг., а в 1921–1922 гг., когда ни о каком «народном монархе», способном встать над «всеми классами», действия которого «граничили бы с преступлением» (в положительном смысле!), не могло быть и речи. Это было время, когда слово «царь» произносилось российским большинством с ожесточением и уничижительно. Своей книгой Виппер конечно же бросал вызов большевикам, которых рассматривал в контексте своей теории как худшую часть разрушительной либеральной интеллигенции. Но в качестве символов такого рода «либерализма» в прошлом Виппер почему-то избрал ярого монархиста и лучшего историка XIX в. Николая Карамзина, а еще английского дипломата и путешественника XVI в. Джильса Флетчера. Карамзин был «виновен» в том, что заложил устойчивую традицию отрицательного в целом образа царя Ивана IV (напомним – совместно с князем Щербатовым), обвиненного им в сумасшествиях опричнины, в бессмысленных жертвах Ливонской войны и истощении государства. Флетчер же под пером Виппера превратился в символ английского политического либерализма, для которого Грозный «чистейший представитель адски макиавеллистической политики» [45]. По каким-то не ясным причинам Виппер и Платонов проигнорировали ярчайшие записки иностранных очевидцев XVI в., в частности, наемника-опричника Генриха Штадена [46]и военнопленного дворянина Альберта Шлихтинга [47]. Через 20 лет Виппер вернется к этим проблемам. А пока главными объектами критики были избраны «либералы», «монархомахи» Карамзин и Флетчер, столетиями «порочившие» Грозного.

Почти все предшественники Виппера судили и рядили о том, как понимать мотивы царя, изобретшего опричнину, какова логика в выборе объектов его репрессий? Виппер и в этом вопросе пошел дальше своих предшественников и учителей С. Соловьева и В. Ключевского. Уже Соловьев предполагал, что опричнина – это обдуманная система, нацеленная на окончательное решение вопросов централизации молодого русского государства. Виппер заговорил об опричнине как о специфическом механизме мобилизации общества в ходе развязанных царем внутренней и внешней войн. И вновь он трактует события далекого прошлого в свете современности. Только что, прямо на его глазах, большевики во время Гражданской войны привели в действие мощнейшие мобилизационные и репрессивные механизмы (милитаризация промышленности, военный коммунизм, всеобщие военная и трудовая повинности, институт комиссаров на фронте и в тылу, расстрелы заложников, массированная идеологическая обработка населения и др.). Это обеспечило им победу во внутренней, Гражданской войне. Отбили они и попытки иностранной интервенции. Под пером Виппера Грозный тоже интуитивно нащупал свой мобилизационный механизм в XVI в.: «Преобразование было задумано как орудие для устранения опасных людей, – пояснял историк, – и для использования бездеятельных в интересах государства, а сопротивление недовольных превращало самое реформу в боевое средство для их уничтожения, и вследствие этого преобразование становилось внутренней войной(выделено мной. – Б.И. )» [48]. И наконец, прямая цитата из большевистских лозунгов времен Гражданской войны, перенесенная в эпоху Грозного: «Правительство (Ивана Грозного. – Б.И. ) как бы хотело возвестить программу последней крайности: «Все для войны» [49].

Но, в отличие от Гражданской войны в СССР, «гениальный» средневековый царь искусственно создал условия для полномасштабной «внутренней войны», «уничтожил оппозицию». Это, по мнению историка, избавило московскую военную монархию от немедленной катастрофы, и за Ливонской «войной не последовала по пятам революция» [50]. (В сталинскую эпоху предварительное уничтожение «оппозиции», как непременное условие для победы в Великой Отечественной войне, станет общепринятым.) В книге Виппер не скрывал того, что он сознательно написал апологетическое произведение и что его раздражали «московские критики», склонные «к моральной отвлеченности», которые в «посмертном суде над Грозным» выдвигают на первое место «психиатрические мотивы». Это поставило его (царя) в один ряд с Калигулой, Нероном, Людовиком XI и другими известными историческими злодеями. Больше того, многие винят (Ключевский, Платонов) в гибели империи Рюриковичей и в Смуте безумную централизаторскую политику Ивана III и Ивана IV: «Получается странное противоречие: великие организаторы Москвы, Иван III и Иван IV, – подвел итог историк, – оказываются в то же время виновниками гибели империи» [51]. А вот если бы Иван Грозный умер в 1556 г., то есть до учреждения опричнины и начала Ливонской войны, то потомки сохранили бы о нем самую добрую память. (Отметим в скобках, что если следовать предложенному Виппером рецепту, то каждый человек имел бы шанс попасть в райские кущи, если бы умер во младенчестве, не успев совершить ни одного самостоятельного поступка.) Но сам по себе такой мысленный эксперимент очень заразителен. Можно задаться вопросами: что было бы, если бы Сталин умер или был убит в 1936-м или в 1940-м гг., т. е. накануне «большого террора» или Второй мировой войны? Ответов на такие вопросы никто не знает. Конечно, все было бы иначе, но как?