Мишель Лайонс - Камера смертников. Последние минуты

– Мы нашли репортера.

– Отлично, а кто это?

И редактор сказал, что это я.

Позже отец признался, что ему тогда стало не по себе: если он не будет ко мне достаточно строг, все подумают, что он со мной либеральничает. Он решил быть строгим.

Вначале я занималась городскими делами, причем задания получала самые разные, например освещать новости местной больницы или писать тематические статьи. Газета была маленькая, в ней работали всего три репортера, поэтому нередко приходилось писать три – пять статей в день. Я вдруг почувствовала себя важной птицей, и мне это нравилось.

Однажды сотрудница, освещавшая дела техасского Департамента уголовного судопроизводства (или, говоря короче, Департамента), не смогла присутствовать на процедуре казни, и меня попросили ее заменить.

Смотреть казнь приглашают не только родственников убийцы и его жертвы: в комнате свидетелей могут присутствовать пять репортеров, и один из них – из «Хантсвилл айтем».

Отец вызвал меня к себе в кабинет и спросил: «Справишься с таким делом?» Я пообещала, что проблем не будет.

Женщина, которую я заменила, вкратце рассказала, что меня ждет: мне нужно прийти в расположенное напротив тюрьмы офисное здание и встретиться там с неким Ларри Фицджеральдом, руководителем отдела внешней информации Департамента. Он отведет меня в свой кабинет, где мы будем сидеть, пока нас не вызовут. Потом меня проводят в комнату для свидетелей, а приговоренный уже будет лежать на кушетке с катетерами в венах. Он произнесет последнее слово, потом уснет – и я ухожу в редакцию писать статью. Так мне сказали, – и так все и произошло.

В 1991 году Хавьер Круз убил в Сан-Антонио двоих стариков; входя в комнату для инъекций, я подумала: «Хм-м, этот тип забил молотком стариков, а его теперь просто усыпят?» Сама казнь до такой степени мало меня волновала, что я практически не запомнила подробностей. Я вернулась в редакцию, отец поинтересовался моим самочувствием, и я сказала: «Все нормально, пойду писать статью». Управилась я меньше чем за час. Мне было двадцать два года.

В четверг вечером сорокаоднолетний Хавьер Круз был предан смерти; глядя на своих родных и повторяя «Я в порядке», он упустил шанс произнести последнее слово.

Он – пятнадцатый из казненных в этом году в Техасе.

После проходивших в Хантсвилле в 2001 году съемок фильма «Жизнь Дэвида Гейла» Кейт Уинслет дала интервью, в котором назвала город «одной гигантской тюрьмой» и все толковала об «остром ощущении смерти».

Это совершенно несправедливо. Грубо говоря, нелепая чушь. Сильно сомневаюсь, что она много ходила по городу. Как-то не видели ее на улицах и в кафе; да и создатели фильма вряд ли основательно изучали Хантсвилл. Кейт мы видели один раз, когда снималась финальная сцена. Ее героиня, пытаясь предотвратить казнь, пробегает расстояние, которое в реальной жизни составляет километров тридцать, падает и кричит, чтобы казнь остановили. Я стояла среди прочих зрителей – и скептически покачивала головой. В какой-то момент Кейт достало, что на нее таращится столько народу, и нам пришлось разойтись. Наверное, мы мешали ей войти в образ.

Ее критику я приняла близко к сердцу, потому что город был ко мне добр. Хантсвилл с населением, согласно последней переписи, 38 548 человек находится между Хьюстоном и Далласом – и это его главный козырь. Однако Хантсвилл и сам по себе красивый город, окруженный грядами холмов и деревьями – теми самыми соснами, из которых состоит техасский лесной массив.

Места у нас очень живописные, и если не знать, что здесь расположено семь тюрем и город наш европейские СМИ прозвали всемирной столицей казней, вы вполне приятно проведете время и ничуть не разочаруетесь. В Хантсвилле нет тяжелой, отрицательной энергии, которая, бывает, виснет над местностью, как черный туман. Это типичный американский городок, где на Рождество улицы украшают гирляндами, а в дни государственных праздников – флагами, и где на каждом углу церкви.

Когда я оказалась в Хантсвилле, думала прожить здесь месяцев шесть, а потом переехать в какой-нибудь большой город. Шесть месяцев превратились в год, год – в пять, потом в десять. И вот уже прошло двадцать лет, и я ничуть не жалею.