Лев Мехлис - Тень вождя

Я впервые в послереволюционной жизни столкнулся с подобной несправедливостью. Нападки были вздорными, необоснованными, но их количество и постоянство формировали мнение о том, что «Мехлис не умеет работать». Как-то само собой выходило так, что все изменения к лучшему есть заслуга сотрудников канцелярии, а во всех ошибках виноват я. Пришлось обратиться к управделами Совнаркома Горбунову, который назначил меня на эту должность. Я знал Горбунова с Гражданской войны. Он был начальником политотдела 14-й армии в которую входила моя 46-я дивизия. Горбунов меня сильно удивил. Я ожидал от него принципиальной партийной оценки моей работы, а также поведения Гляссер и ее пособников, но вместо этого Горбунов развел руками и сказал, что он не может ничего сделать. Передаю дословно то, что услышал: «Если уж Мария Игнатьевна (Гляссер) ополчилась на вас, то спокойно работать вы в Совнаркоме не сможете». Мария Игнатьевна! Скажите еще: «государыня императрица»! Что за порядки царят в главном советском учреждении?! Теперь уже невозможно такого представить, но тогда все так и было.

Выше Горбунова стоял только Ленин. Только Ленин мог повлиять на Горбунова и Гляссер. Но разве мог я обратиться к руководителю партии и государства с таким мелким вопросом?

Разве мог я позволить себе отнимать его драгоценное время? Владимир Ильич работал и днем, и ночью. Небольшой отдых после обеда и два-три часа ночного сна, вот что он позволял себе. Вдобавок я знал (все в Совнаркоме знали), что Владимир Ильич болен и его надо беречь. Не мог я беспокоить Ленина по таким пустякам. Так я думал тогда, будучи молодым и неопытным. Сегодня бы побеспокоил не задумываясь, поскольку теперь знаю о том, что любой руководитель в первую очередь заинтересован в том, чтобы его канцелярия и весь его аппарат работали бы как часы. А тогда я этого в полной мере не осознавал. Но и смириться с несправедливостью тоже не мог. Подумал-подумал и решил обратиться к товарищу Сталину. Не за помощью, а за советом – как мне быть?

Сталин внимательно выслушал меня, задал несколько вопросов и огорошил предложением перейти к нему в Рабкрин. Сказал, что устроит этот перевод через ЦК. Я заколебался. Мне тогда показалось, что переход в Рабкрин будет выглядеть как дезертирство или даже поражение. Так я и объяснил. Товарищ Сталин возразил: никакого дезертирства тут нет. В Рабкрине я смогу лучше проявить свои способности, не отвлекаясь на ненужные дрязги. В Совнаркоме же мне сейчас все равно спокойно работать не дадут. «Нехорошая там обстановка, совсем не такая, как должна быть», – сказал товарищ Сталин о Совнаркоме.

Затем он стал расспрашивать меня о работе. Что мне нравится, а что не нравится, какие есть предложения. Я ответил, что больше всего мне не нравится обилие ненужных бумаг. По любому, даже самому незначительному поводу Совнарком требует от учреждений письменные объяснения. Объяснений этих ежедневно приходит столько, что канцелярия тонет в них. Обилие бумаг парализует работу, но самое обидное то, что далеко не все объяснения прочитываются. Подшиваются в папку и оседают там навсегда. Зачем плодить никому не нужные бумаги? По серьезным вопросам письменные объяснения требовать нужно, но серьезных вопросов около 10 %. Остальная часть – мелочи, не заслуживающие внимания Совнаркома. Кроме обилия бумаг и напрасной траты времени подобная практика вредна тем, что она нацеливает руководителей совучреждений не на выполнение поставленных перед ними задач, а на поиски оправданий.

«Я так считаю, раз поручение дано – надо его выполнить во что бы то ни стало. Партия учит нас этому. Жизнь этого требует. Отговорки и оправдания не следует принимать во внимание. Критерий только один – сделано или не сделано», – сказал я.

Товарищу Сталину эти слова пришлись по душе. Он сказал, что я мыслю правильно, по-большевистски. Я осмелел и сказал про комиссии. Очень уж много развелось в Совнаркоме комиссий. На каждый чих создавалась своя комиссия. Некоторые товарищи были членами 10–12 комиссий. Меня самого включили в 6 или 7 комиссий. Каждая комиссия заседала по меньшей мере раз в неделю. Когда же тут работать? Когда я потребовал освободить меня хотя бы от участия в комиссии, которая следила за явкой на заседания Совнаркома, меня обвинили в «несознательности». Но зачем нужна такая комиссия? Достаточно одного сотрудника, который будет отмечать явку и требовать объяснений у отсутствующих. Товарищ Сталин согласился и с этим. Я окончательно осмелел (не ожидал такого внимания от столь занятого человека) и сказал о том, что вопросы, обсуждающиеся на заседаниях Совнаркома и Политбюро, становятся известны посторонним из числа работников Совнаркома. Причастные легко разбалтывают подробности непричастным и не видят в том ничего плохого – свои же люди, совнаркомовцы. Так не годится. Секреты есть секреты и разглашать их не полагается. Товарищ Сталин согласился и с этим. Тогда я не понимал всей сложности внутрипартийной обстановки и не мог делать серьезных, далеко идущих выводов. Но своей совестью коммуниста чувствовал, что так быть не должно.