Алексей Коровашко - Олег Куваев - повесть о нерегламентированном человеке

С 1926 года Куваев-старший служил начальником (по другим данным – экономистом службы движения) той самой станции Поназырево. Одноимённое село в начале XX века заметно развилось благодаря железной дороге; сегодня это райцентр, в котором живёт чуть более 4000 человек. Леспромхоз и маслосырзавод давно развалились, «градообразующее» предприятие – колония общего режима. Дом, где Куваев появился на свет, сохранился. Он стоит рядом с железнодорожным вокзалом, в 2004 году на нём появилась мемориальная доска.

В Поназыреве Олег провёл первые годы жизни, после чего семья переехала в соседнюю Кировскую область (не буквальную, но наследницу Вятской губернии), в посёлок с поэтическим названием Свеча, где отец служил начальником одноимённой крупной станции Северной железной дороги.

В апреле 1938 года отца арестовали по «политической» статье – вероятно, по чьему-то доносу. Под стражей Михаил Куваев пробыл сравнительно недолго – его дело прекратили в январе 1939 года. Однако вместе с прекращением дела прекратилась и карьера: ни одного шага вверх по служебной лестнице Куваев-старший уже никогда не сделает (хотя власть, сменившая кратковременный гнев на длительную милость, не забывала оказывать ему весьма почётные знаки внимания: в ноябре 1946 года отец будущего писателя получит медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.», а 28 июля 1951 года – высшую советскую награду, орден Ленина за «безупречную работу на железной дороге»).

Сестра Галина Куваева (р. 1931) вспоминает: «По характеру Олег был похож на отца. Отец очень много читал. Тоже был молчаливым». В семье, как можно судить, бытовало мнение, что отец не реализовал себя. Так, в одном из писем, отправленных Галине с острова Врангеля весной 1963 года, Куваев, поделившись сомнениями, связанными с грядущим выбором между геологией и литературой, даёт понять, что, несмотря на возможные неудачи, готов всё поставить на карту: «В крайнем случае, сделаю папкин дубль: жизнь талантливого неудачника. Хе-хе!»

Осенью 1939 года семья перебралась в деревню Ивакино между Свечой и Юмой, в 1941-м – в Кузьмёнки Юмского сельсовета (этой деревни ныне тоже не существует). Здесь в 1942 году Олег пошёл в первый класс, причём первой учительницей стала его мама.

Законы биографического жанра требуют развернуть в этом месте красочную и подробную картину счастливого детства, прошедшего едва ли не на лоне природы, под благодетельным покровом патриархального сельского быта, но материалов, позволивших бы сделать подобный композиционный ход, явно недостаточно. И виной тому не какие-то козни и неурядицы, подстроенные судьбой (утрата писем, потеря дневников, отсутствие заинтересованных собеседников), а индивидуальные особенности куваевской памяти.

В 1964 году Куваев заносит в рабочую записную книжку ряд мыслей, которые возникли у него в ходе изучения «Творческой эволюции» Анри Бергсона: «Мы живём в непрерывном потоке психики. Ничто не повторяется. Память – хранитель отдельных фрагментов. Принцип подбора „хранить“ или „не хранить“ сложен, случаен, капризен, субъективен. Чересчур значительно субъективен. Я могу помнить случайно подобранный камень где-нибудь на речной косе в один из сотен обычных дней и могу начисто забыть, как звали женщи<���ну>, с которой прожили чуть не месяц, или через пару месяцев забыть имя-отчество своего начальства и т. д. Помнится ничем внешне не примечательное лицо в электричке и не помнятся фильмы, книги, люди, с которы<���ми> был долго связан. Всё дело в потоке психики».

Спустя три года, уже в другой записной книжке, также выполнявшей функцию карманной литературной лаборатории, Куваев возвращается к раздумьям о причудливых механизмах собственной памяти и соотносит их именно с детскими воспоминаниями: «У меня плохая память. Память эмоций. Почти ни черта не помню из вятского деревенского детства. Это в тридцать-то лет! Думая о том, что собираюсь стать писателем, я не могу не думать и об этом свойстве своей памяти, так как необходимые для писательского ремесла залежи эмоций у меня просто не копятся. Но иногда бывает странное: в самый неподходящий момент (авторучку заправляешь чернилами, кофейную мельницу крутишь, читаешь что-то) по неведомым законам ассоциаций вдруг чётко всплывает объёмная, с цветом, запахом и эмоциональным состоянием того времени картина чего-то со мной бывшего. Сенокос около деревни Кашино. Чёрная лесная речка с почти стоячей торфяной водой. Там, где из лесу выходит дорога на Кашино, поляна, мост, большая берёза. Под берёзой – самое сухое место. Там наш „лагерь“. Рогульки, костёр около того места. Солодовые коржики. Сладковатые. Очень вкусны с молоком. Грибовница, которая всегда варится из грибов, набранных по дороге из Кузьмёнок (кажется, около 7 км). Грибы вдоль той дороги росли всегда громадных размеров и червивые. Отец их варил, несмотря на червей, „с мясом“. С берёзы падали клещи, почему-то только на меня. Клещ в волосах, тугой, как резина. Плохо помню мать. Эмоционально плохо помню. Её лицо. Очень часто почему-то вспоминаю реку Паляваам. Мы с Серёгой курим на высоком берегу в ольховнике. Вечер. Комары. Тихо и прохладно. По реке сверху неторопливо плывёт громадный гусь. Он как-то нерешительно плывёт и целиком погружён в свои мысли. Потом гусь как-то решил, принял решение, махнул лапой и быстро поплыл обратно. Не стой!»