Инна Буторина (Беляева-Арсанова) - Тропинки веры моей и любви

Надо признаться, что никогда не забывала папу Костю. В положенный срок, я получила паспорт с указанием отчества «Константиновна». Пока училась в училище, на каникулы одна ездила в Казань, где жила семья брата Игоря (Орик – это домашнее) и куда переехал папа Костя, расставшись с Муромом. Летом, как вся казанская интеллигенция, они жили в складной самодельной дачке на берегу Волги, которой, конечно же, я была покорена. Мне все время хотелось ее переплыть (тогда Волга еще не была разлита), но быстрое течение не давало. Зато, когда мы на моторке оказались в месте слияния Волги со Свиягой, уверенная в своих силах – ведь я хорошо плавала – внезапно нырнула в волго-свияжское волнение. Конечно, пришлось покорно выслушать крепкие упреки, ведь за меня отвечали. Но все же встреча с довольно большой водой состоялась (а с настоящим морем, Черным, встретилась через пять лет и вот уж отвела душу-то!)…

И вот – папа, настоящий. Он есть, и еще не знает обо мне. Как теперь быть? У меня есть адрес, но нет уверенности, что мое письмо придется кстати, что я не подведу его, да и маму тоже (от нее держала в тайне). Может быть, у него семья, я ничего не знала. Носила черновик письма при себе. Наконец, отправила, вроде бы с соблюдением необходимой этики. Я не умела тогда молиться, но теперь-то понимаю – по существу я вся была в молитвах. И вот, сначала телеграмма: «Получил Ваше письмо, ждите мое заказное». Оно довольно быстро пришло, и это была поэма, которая позднее была мною описана в первой же книжке, открывшей мне тропинку в писательскую среду.

Мы счастливо встретились (мне было 23 года). Много часов он рассказывал мне подробности ареста, об отмене расстрела «тройкой» (благодаря соратничеству с Кировым), о реабилитации и работе на поприще развития культуры чеченского народа. Являлся представителем республики в Москве. Приятно было обнаружить наше с ним сходство, и внешнее (кроме роста – он был высокий, да и нос мой был скорее вздернутый, а у него с горбинкой, – зато оба голубоглазые), и душевное (оба доверчивые, добряки и романтики), и папа тоже хорошо говорил по-немецки, да еще на баварском диалекте (дореволюционная эмиграция).

Еще о «писательской среде». Папа настоятельно рекомендовал мне именно это (т.е. соответствующий факультет, и даже звал в Грозный, на что не могла решиться). Он ссылался на мое к нему «содержательное» письмо, но я не соглашалась, трусила, ощущала себя неполноценной, недообразованной, несостоявшейся. А он в свою очередь не одобрял мой, так сказать, политический выбор: окончив еще перед МГУ курсы министерства иностранных дел (стенография, машинопись, иностранный язык, основы дипломатии, делопроизводство), я получила приглашение к ним на работу. Тогда мне это импонировало, привлекало именно МИДовское, взаимоотношения между государствами. «Мне бы не хотелось, – говорил папа, – чтобы ты отдавала себя этой машине». Еще в студенческие годы в Петербурге он активно участвовал в революционном движении. В советское время также активно работал и при центральном правительстве, и на Северном Кавказе, сотрудничая с Кировым, Крупской, но… продолжал верить в непогрешимость Сталина, даже находясь в ссылке.

Мы расстались. Я пообещала приехать в Грозный, и мне этого очень хотелось. Кстати, жил он один. Жена была русской, художница, умерла во время ссылки (ей, за ним последовавшей, он трогательно посвятил свою первую книгу). Но у меня началась не очень легкая подготовка в первую командировку – в Берлин, в наше посольство. Вот тут-то я непростительно промахнулась: инертность, нелепая боязнь – затормозили и не сподвигли меня съездить перед командировкой к отцу…

Командировка длилась три с половиной года. Общение с папой перешло в эпистолярное, он всегда мне писал, я ему отвечала, и накопилась довольно значительная и свято хранимая стопка его писем. Забегая вперед, скажу, что вскоре после моего возвращения из Берлина папы не стало. Мое обещание повисло и осуществилось в первый раз лишь в 1996 году, уже без него. Я надолго сникла.

В целом пребывание в этой стране, помимо основной работы, дало мне и собирание материалов и впечатлений. Год 1962-й. Берлин отстроенный. С первых дней ходила одна по разным местам, вспоминая разрушенный город и рискуя навлечь на себя от наших если не подозрения (что она себе позволяет?), то удивление, не дружественное. Но я была уверена в себе, и четко понимала, чего не следует делать. Ездила не только с экскурсиями, но иногда и приватно по разным интересным историческим местам. А однажды удалось даже съездить в Галле, город детства, побывать на нашей улице – Schleiermacherstrasse. Вот она-то действительно вся была под липами (в Берлине наше посольство, так же, как и университет, находятся на улице «Unter-den-Linden», т.е. под липами). Как только мы вышли из машины, этот запах тут же хлынул на нас. И с тех пор все годы июньско-июльские благоухания липовых аллей дают мне, помимо любимого физического чувствования, волнующие воспоминания.