Инна Буторина (Беляева-Арсанова) - Тропинки веры моей и любви

Летом детский сад переезжал на дачу. Сплошные поляны и лес, лес с огромными корневищами деревьев. Деревом пахло везде, даже в помещении, например, от кроваток-раскладушек.

А однажды приехал на велосипеде брат Сережа (я очень гордилась), и забрал меня домой, посадив на раму. Он дышал мне в спину, потом произнес: «Ты ничего не чувствуешь?» Я попробовала почувствовать и призналась, что не получается. «Мама умерла», – сказал он коротко и дальше уже молчал. А я всю оставшуюся ухабистую дорогу думала и отчаянно пыталась представить себе: как это «мама умерла?» Одно было ясно – что-то случилось, нехорошее. Дома было много разных людей. Папы не было видно. Зато мама… Она лежала в гробу, на столе, неподвижная¸ с закрытыми глазами. Ко мне подходили, гладили по голове, вздыхали. Потом кто-то помог переодеться, надели новые туфли, и все отправились длинной дорогой на кладбище. Туфли нестерпимо жали, меня посадили на телегу, и я смотрела на маму, на качающийся зад лошади, на людей с музыкальными инструментами. Когда они заиграли траурный марш, я узнала – надо же? то самое недавнее мурлыкание мамы, из-за которого плакала (уже позднее узнала, что это был Траурный марш Шопена).

Впереди шли братья, держа под руки громко рыдающего папу. Я его не узнавала (кажется, больше никогда не слышала таких мужских рыданий, все переворачивается) . Было много школьных учителей и учениц. Все выступали и, плача, отходили… А дома был накрыт стол, и я удивлялась: надо же горевать, а не есть. (Увы, осталась затуманенной страничка истории этих моих воспитателей: о маме Кате знаю, что она была одной из последних выпускниц Императорского Смольного Института благородных девиц. А вот о папе Косте – почти ничего. Как соединились их судьбы? Кем он был в те годы? Было известно лишь, что его родной брат Михаил Черниловский был женат на двоюродной сестре Кати – Любови Зининой, тоже учившейся в Смольном. Хорошо помню семейное фото: они обе рядом в одежде сестер милосердия.)

Мы остались втроем. Но вскоре из Москвы приехала Муся, мамина родная сестра. И тоже очень плакала. Она и раньше бывала у нас, такая красивая, душистая. И я вспомнила, как слышала разговор взрослых, которые думали, что я сплю. «Инна-то ведь еще не знает, кто ее настоящая мать», и они называли Аню, другую сестру мамы, которая вечно где-то «шляется». И я тут же ее вспомнила, как она привозила в кружке пшено¸ и для меня специально варили пшенную кашу, полюбившуюся мне на всю жизнь. Она прихрамывала, мы садилась с ней за печкой и слушали, как над нами гудели немецкие самолеты: «на Горький, на Горький летят». Мне было ее жалко. Наверное, ей трудно одной, почему она «шляется»? И представлялось, как она прихрамывает по каким-то дорогам, одна, и обязательно в шляпе (позднее узнала о ее подвигах: она ездила и ходила по городам и весям, собирая материалы для своих исторических работ. Помню, и я с ней где-то ходила) . А папа по-прежнему шагал в своей полувоенной одежде по комнате, заложив руки за спину, и все говорил, резко доказывая: «да разве сидел бы я здесь, если б не контузия!?» Я понимала, что идет война, но считала, что так всё и должно быть, ибо не помнила довоенного времени. Помню также, что почему-то очень переживала за Киев (сказки, сказки), и мне специально сказали о его освобождении. Я ликовала.

Взрослые много говорили, и было решено, что я уеду с Мусей в ее Москву. И вскоре нас с ней провожали на вокзал папа и братья Орик и Сережа. Там я впервые и с некоторой грустью прочитала: МУ-РОМ. Но будущее манило.

В новой жизни я узнала, кто на самом деле была моя мама и что папы вообще не было, и муромские родители остались для меня мамой Катей и папой Костей, а их сыновья – моими двоюродными братьями. Муся отвела меня в школу, в первый класс. Еще в Муроме папа Костя и братья научили меня читать, и мне не было особенно трудно учиться. Меня вызывали по списку как Беляеву-Черниловскую. В детском саду я была Черниловской, по папиной фамилии. А Муся (она жила одна) и все ее сестры – Беляевы.

Поначалу Москва заключалась для меня лишь в нашем и рядом школьном дворе. Но они не были замкнутыми, а сплошь проходными. Однажды зашла за мной погулять подружка и, увидев у нас зонтик, предложила его взять с собой. Скрепя сердце я согласилась. В одном из дворов какая-то девушка остановила нас и попросила ненадолго зонтик, «сейчас принесу и чем-то вас угощу». Мы долго ждали, подружка ушла, я не смела стронуться с места, пока меня, горько плачущую, уже вечером не увели домой встретившиеся соседи. Дома тоже было горько: «как ты могла? Да кругом еще и «черная кошка ходит!»