Людмила Доброва - «Орфей спускается в ад…». Листы скорби художника Доброва

…Человек живой, человек мёртвый; больной, изуродованный, опустившийся, обезумевший, уничтоженный мукой невыразимой боли. Боль в этих стенах – и в рисунках мастера – главная составляющая человека, главная его особенность и признак Живого. Там, где болит, – страна Живых.

Только Орфей, только Данте осмеливаются сойти в страну Мёртвых; только художнику дано искать человека там, где его уже, может быть, нет.

Самый страшный рисунок Доброва из новой серии – самый простой: дверь. Небольшая, кованая, схваченная множеством засовов и замков, как в сказке, к Кащею Бессмертному, – дверь в камеру самых опасных, неизлечимых, невозвратимых. Там никто не кричит, не буйствует, там тихо, но там – область Смерти, область «Вне-Бытия».

Живое, пусть в болезни, пусть нарушенное, способно к Преображению; даже мир Небытия готовится к Воскресению. Область «Вне-Бытия» в этом смысле совершенно безнадёжна, она не подлежит восстановлению.

Эти злодеи, маньяки, людоеды абсолютно хладнокровны. Спокойный шутливый ответ серийного убийцы на вопрос «Что за наколка на руке?» – «Ямочка на подбородке» – пострашней шекспировского «Макбета».

Все они, кто за этой дверью, как будто сложены из какой-то другой материи, словно до акта Творения, в отсутствии Творца. Здесь – область абсолютной «безблагодати», её, благодать, здесь можно только алкать, только пытаться украсть, присвоить, поглотить, как поглощает свои жертвы серийный насильник-людоед. Здесь – материал, место которого, как сказали бы в старину, в «геенне огненной».

Чтобы т а к пройти эти сумеречные пространства, нужны сила и бесстрашие нерядового человека: нужны сверхсила и сверхбесстрашие, свой особый метод.

Этот особый метод мастера очень прост, но не подлежит передаче и копированию. С этим можно только родиться. Метод Доброва – его способность к величайшему состраданию. Его путь – путь подвижника, научить этому нельзя, как нельзя научить святости.

Он оплакивает каждого из страны Мёртвых, он окликает каждого из страны Живых, в каждом прозревая обломки какого-то Великого Замысла, и в этом смысле каждая его работа – ещё и молитва.

Одиночество забытых, потерянных, отчаявшихся кончается в его портретах, в кратких новеллах-притчах – ведь мир наконец услышал их боль.

Шумят деревья, колышутся высокие травы, когда художник провожает в обшарпанный больничный морг несчастного, которого ещё вчера рисовал. Он провожает его один и печалится, а вместе с ним, кажется, печалится сама природа. Кто знает, что уходит сейчас с земли, что страдало и отмучилось, быть может, за всех живущих…

А над всем этим плачет Ангел – и, значит, всё ещё будет спасено.

Таня Н. была весёлой чувствительной девушкой, когда её грубо изнасиловали, после чего у неё родился сын. «Без отца», – говорит Таня. Не знала, как она будет жить, боялась, что не хватит денег. И пошла работать штукатуром-верхолазом на стройку. Упала вместе с люлькой с большой высоты. Лежала долго в больницах с переломом позвоночника.

Выписавшись, снова пошла работать штукатуром. Но раскачавшаяся люлька прижала её руку к стене. «Была полная рукавица крови», – вспоминает Таня. Начальник испугался, накричал на Таню и не допускал её больше на работу.

Его громкий и злой голос с тех пор преследует Таню. Он приказывает, как поступать Тане, что ей делать и что говорить. Эти голоса не оставляют Таню в покое ни днём ни ночью. Она крестилась в церкви, пытаясь избавиться от их грубости, но ничего не помогает…

«Как болит голова, миленький Геннадий Михайлович. Я бы вам позировала без конца, но не могу. Пойду, полежу, вы уж не обижайтесь на меня», – так я начал рисовать свой первый рисунок в Омской психиатрической больнице.

Бесконечная тоска по сыну-самоубийце уже три года удерживает Людмилу Александровну, женщину из состоятельной семьи, в Омской психиатрической больнице. Целый день она говорит только о нём, целует его фотографию и плачет.