Лев Копелев - Утоли моя печали

— Это была, можно сказать, очень оригинальная партийная организация. За колючей проволокой! Только несколько человек бесконвойных могли выходить за зону — я как секретарь, один инженер, один техник, два шофера… Но все другие, все члены партбюро и старые коммунисты — у нас там были даже участники гражданской войны — ходили и на работу, и с работы, конечно, строем, с конвоирами, с собаками. Правда, назывались мы не заключенные, а спецпереселенцы. Но все равно к запретке не подходи, а в колонне — шаг влево, шаг вправо — конвой стреляет без предупреждения. Работали большинство на лесоповале, а сотни полторы на деревообделочной фабрике, делали ложи для винтовок и автоматов, мебель для госпиталей. Ну и, конечно, в зоне обслуга. Женщин не было. Их держали в других районах. Мало кому удавалось переписываться с женами, сестрами. Только уже в последние годы войны начали находить друг друга… В моей парторганизации сначала было больше трехсот членов и кандидатов. И почти вдвое больше комсомольцев. А всего в зоне — около трех тысяч. Так что прослойка, можно сказать, конечно, значительная. Работали на совесть. Как везде — «все для фронта». Многие просились в действующую армию. И я писал одно заявление за другим. Могу сказать: большинство хотели искренне воевать против фашизма, доказать, что советские патриоты. Но потом настроение, конечно, стало портиться. Кормежка плохая. Цинга началась. И совсем новая болезнь — дистрофия. Лекарств не хватало… Задача парторганизации была поддерживать мораль, разъяснять, помогать. Я от райкома добился несколько раз кое-какой помощи — и лекарством, и фуражом. Но уже с самого начала пошли аресты. Еще до конца войны забрали больше двух третей коммунистов и комсомольцев. Беспартийных брали меньше. С меня опер требовал, конечно, характеристики на каждого арестованного. Я писал, как мог, по партийной совести — объективно. Он жаловался в райком. Привлекли меня за притупление бдительности, сперва просто выговор получил, потом и строгача с занесением. А после войны зимою взяли уже и меня, и все партбюро. Предъявили пункты 10-й, 11-й и, конечно, первый — раз немцы, значит, конечно, изменники; кое-кому еще и 7-й и 9-й вредительство и саботаж пришивали. И даже 8-й — террористические намерения. У меня весь букет был. Потому что я ни в чем не признавался. И вообще отказался давать показания… Убедился, что все дело — чистая липа, и написал собственноручно — дали бумажку, когда голодовку объявил, — что я честный большевик, ленинец-сталинец и в таких делах, какие устраивает данное следствие, участвовать не намерен. Грозили расстрелом. В карцерах за год просидел в общей сумме не меньше двух месяцев — по пять, по десять, раз и пятнадцать суток. Били не особенно, можно сказать, просто сгоряча. Увидели, что меня этим, конечно, не возьмешь. А потом ОСО дало 25 лет.

Эрнст был высоким, худым, жилистым. Темным, резко очерченным лицом он походил на североамериканского индейца с иллюстраций к Куперу; Сергей называл его «Чингачгук — последний из могикан».

Он впервые разговорился со мной в коридоре шарашки, у стенда, на котором выклеивали газеты. Мы читали большую, во всю страницу «Правды», речь Мао Цзедуна.

— Вы обратили внимание, как он говорит о внутренних противоречиях в социалистическом обществе?.. Вот это, конечно, настоящий, большевистский стиль мысли. Безоговорочная правда. Никакого виляния. Вот это действительно марксист-ленинец. Какое счастье, что есть такой!..

Мне тогда очень недоставало Евгения Тимофеевича, его суждений и мыслей, которые мне казались родственными. Сергей, Виктор Андреевич, Семен мне были близки, но думал я совсем по-иному: тщетно пытался доказывать им, что они подменяют рассудок чувством и за гебистскими, гулаговскими деревьями не хотят увидеть «великий социалистический лес».

Эрнст оказался единомышленником.

Федор Николаевич Б., мастер-лекальщик, работавший в механическом цехе, невысокий сухощавый старичок с узкой белесой бородкой, раньше держался в стороне от всех. Молодым рабочим в 1915 году он участвовал в большевистском кружке, в 1917 году стал красногвардейцем, воевал с белочехами, с Колчаком. После демобилизации работал в Москве, на заводе слесарем-лекальщиком, но втянулся в профсоюзную деятельность; выбрали в завком, а там и в обком и в ЦК Союза. В 37-м году он был уже членом Президиума ВЦСПС, одним из помощников Томского.

Вспоминать об аресте и следствии не хотел.

— О чем рассказывать? Что подписывал — не помню. На другой день уже не помнил. Но жив остался. Болячки залечил. Только вот оглох на правое ухо.