Сергей Григорьянц - В предверии судьбы. Сопротивление интеллигенции

Но в очередной раз разрешение из Москвы не приходило, небольшие сбережения во время этих перерывов в работе ради возвращения в Россию неумолимо таяли (с «Ла Скала» отношения так и не восстановились), Санину было уже под восемьдесят, а потом и больше лет, и в начале 1950-х после очередного отказа он тяжело заболел. Несколько лет он болел и умирал во все более острой нужде. Похоронили его за счет благотворительного фонда. Впоследствии оказалось, что для Москвы он был еще и «космополитом» – в СССР, как в фашисткой Германии, учитывали проценты еврейской крови и забытую во всем мире его фамилию – Шенберг.

При всем образованном и передовом для того времени характере семьи бердичевского купца Давида Шейнберга его сын, а мой прадед Аарон никогда не мог бы жениться на очаровательной моей прабабке Доре Акимовне (ее написанный в Вене перед замужеством портрет до сих пор остается одной из самых привлекательных вещей в наших больших семейных коллекциях). Но, судя по фотографии, Аарон Давидович был в молодости очень хорош собой, а главное, имел высшее образование, что в европейском еврейском мире чрезвычайно ценилось.

О родителях Доры Акимовны – Сыркиных – я почти ничего не знаю, поскольку вся ее семья осталась в Австро-Венгрии. По-видимому, это была одна из очень богатых и интеллигентных еврейских семей в Вене. Об интеллигентности можно судить по тому, что дядей Доры Акимовны был известный композитор, пианист и педагог Карл Черни. Франц Лист, учившийся у Черни, не только часто играл в их доме, но, по семейным рассказам, ему нравилась игра Доры Акимовны. Ее родители и братья были посессорами – то есть реальными владельцами формально принадлежавших кому-то другому больших поместий, в том числе в австро-венгерском Закарпатье. Об их состоянии можно судить по рассказам об их выезде непременно шестерней цугом. В России такая упряжка была привилегией государя, даже великие князья могли пользоваться выездом только из четырех лошадей. В Австро-Венгрии не было подобных ограничений, но легко представить себе, что упряжка из шести тщательно подобранных по масти и красоте лошадей, была, конечно, замечательно красивым, но и очень дорогим видом езды.

Все самые красивые вещи в нашем доме были из приданого Доры Акимовны, но уцелел после конфискаций и обысков у меня только ее портрет, знаменитые прижизненные портреты Моцарта и Сальери, большая сердоликовая печать одного из ее братьев, ее именная кружка и ампирные бронзовые подсвечники. Аарон Давидович получил в качестве приданого еще и деньги на постройку пивного завода, строительство которого поручил своему приятелю по Технологическому институту, – но крыша здания обвалилась, и все оборудование погибло перед самым открытием.

Молодые поселились в Киеве, вскоре пошли дети, и Дора Акимовна навсегда оказалась оторвана от привычного для нее венского мира. Моя бабушка Елизавета Константиновна, однажды мельком вспоминая родителей мужа, сказала: «Есть евреи, а есть жиды». Так, ни в малейшей степени не антисемитка, до самой смерти будучи не только влюбленной, но и глубоко уважая мужа (я вырос среди фотографий деда), она определяла отличия между его отцом и матерью, но на самом деле – шире, между интеллигенцией Вены и Бердичева. При этом бабушка была, конечно, неправа, поскольку как раз в нашей семье наиболее известным европейским, да и не только европейским деятелем культуры, был Александр Санин, происходивший из бердичевской ветви.

Я думаю, что Доре Акимовне было тяжело и одиноко в провинциальном Киеве (особенно в еврейской его части, хотя на прадеда как имевшего высшее образование не распространялись ограничения «черты оседлости») – Егупце, как называл его Шолом-Алейхем, – вдали от венской музыки, театров, картин. Может быть, именно потому никто из ее детей, вступая в брак, не остался иудеем. Дети Перевозниковых не женились на православных, по-видимому, по причине абсолютной открытости русского мира всему непохожему, взаимодополняющему, любопытному.

Мои дед и бабушка с 1905 года до самой смерти (деда – в 1936 году, бабушки – в 1968-м) прожили в так называемых «профессорских» домах Политехнического института, где дед был сперва заведующим созданной им, а потом и ненадолго названной в его честь лаборатории гидравлики, с 1913 года – профессором (лабораторию он передал будущему академику Делоне). С защитой его докторской диссертации, правда, вышла неувязка. Оппонентом у него был академик Жуковский, но защита была назначена на четвертый день Троицы и, к всеобщему удивлению, оказалось, что академик отстаивал в Троице-Сергиевой Лавре службы не три дня, как было принято, а всю неделю и на защиту опоздал.