Сергей Григорьянц - В предверии судьбы. Сопротивление интеллигенции

По воспоминаниям современников, спектакли Санина в «Ла Скала» и «Гранд опера» в 1920-е годы вызывали такой же фурор, как концерты Шаляпина. Александр Акимович первым перенес на европейскую сцену изысканную красоту и дисциплину массовых постановок императорских театров. Все, что написано в монографии Натальи Кинкулькиной о Санине, о его старомосковском дворянском происхождении, – абсолютный вымысел. Думаю, что и ссора со Станиславским, который не позвал ближайшего друга и коллегу на свадьбу, произошла как раз потому, что иудей Санин, несмотря на всю любовь к русскому народному искусству, был совершенно непереносим для патриархальной купеческой семьи Алексеевых, основной доход которой состоял в производстве церковной утвари. Не знаю, был ли крещен Санин – для него это должно было быть внутренне важно при его почти маниакальной любви к древнерусскому искусству, русским обрядам, платью, распевам. Не зря ближайшим его другом был Николай Рерих, тоже влюбленный в древнерусское искусство. Переписку с Рерихом передала через Илью Зильберштейна в Театральный музей последняя жена Санина – шведка. До этого он был женат на известной в первую очередь благодаря роману с Чеховым Лике Мизиновой. Их приемная дочь недавно умерла в Асконе в Швейцарии. Игорь Александрович Сац – младший брат мхатовского Ильи Саца, ставший самым близким нашей семье человеком после моего ареста, благодаря поездкам в Париж в качестве секретаря Луначарского был хорошо знаком с Саниным, но Лику Мизинову неизменно называл истеричкой, что, впрочем, заметно и по ее письмам Чехову.

Могилу Санина мне указал сын Вячеслава Иванова Дмитрий Вячеславович, они похоронены неподалеку друг от друга на одном из римских кладбищ. По-видимому, Санин обладал странной способностью вызывать к себе одинаково сильные и взаимно противоположные эмоции: от безудержного почитания и симпатии до почти пренебрежительного равнодушия. Возможно потому, что в эмиграции до последних лет жизни он был одним из наиболее преуспевающих людей. В 1960-е годы меня поразили воспоминания известного в начале века баса С. Ю. Левикова в серии «Театральные мемуары»: профессионально-уважительный рассказ о постановке Саниным в Мариинском театре «Нюрнбергских мейстерзингеров», когда он потребовал от певца точного следования невыносимо сложной для голоса партитуре Вагнера, и тот навсегда потерял голос, но все же вспоминал о Санине (да еще и эмигранте) с нескрываемым восхищением.

Это восхищение заметно и в переписке с Шаляпиным («Саша» – «Федечка»), и в отношениях с открытым Саниным для большой сцены юным Вацлавом Нижинским, и с Николаем Бенуа – для Санина «Кокой»; в отношениях с Николаем Рерихом, Вадимом Фалилеевым, Беньямино Джильи и Maрией Каллас. Поэтому у меня – автошарж Шаляпина, автопортрет и «Бог танца» Нижинского, коллекция работ Рериха, декорации Бакста к поставленной в Париже для Рубинштейна «Елене Спартанской», театральные костюмы Федора Федоровского, Фалилеева, Виктора Симова. Для моей мамы и более далекого племянника – Юры Дегтярева (внука Трифона Перевозникова) Санин в 1916 году последний раз вышел на сцену МХАТа, чего не знает Кинкулькина. Эвакуированных из Киева племянников он не только повел на «Синюю птицу», но и сам вышел в роли Хлеба. В справочнике о русской эмиграции о Санине написано «умер в нищете». Для русского эмигранта это не было редкостью, но здесь явно было подчеркнуто, как знаменитый, получающий высокие гонорары, человек кончает свои дни.

На самом же деле немецкий антисемитизм в Париже благодаря организованной Николаем Бенуа помощи «Ла Скала» Санина не задел, и в 1942 году он уехал в Италию. Но советский – его успешно доконал. Ставя во всех крупнейших театрах мира русские оперы, прославивший русскую музыку Санин, как и многие эмигранты, рвался домой, на родину, к русской культуре (не вполне понимая, что делается в СССР). Однако его угнетала необходимость при постановке в Метрополитен-опера использовать в операх Римкого-Корсакова негритянский хор. Внешне казалось, что к возвращению Санина нет препятствий. За него хлопотало посольство, а также композитор Шебалин и дирижер Большого театра Голованов, которым он помогал в Италии. То и дело казалось, что советская виза вот-вот будет получена и тогда Санин разрывал все заключенные им контракты, ставя в трудное положение знаменитые театры, поскольку никто в мире заменить Санина не мог, а главное – в его постановки были приглашены знаменитые артисты, у которых тоже рушились планы. К тому же он боялся уезжать из Италии в Нью-Йорк, Лондон, Париж – визы в СССР бывали ограниченного срока действия. А для Москвы Санин был слишком крупен и знаменит, чтобы сразу отправить его в лагерь или ссылку, как это было со многими возвращенцами. И он был совсем нежелательным свидетелем всего того, что творилось в Москве. Поэтому ему все послевоенные годы просто морочили голову, чего Санин не мог, не хотел понять.