Оливия Поттс - Я справлюсь, мама

Рука об руку с утратой всегда идет оцепенение, встающее стеной между тобой и миром. Из-за него потерявшие близких часто кажутся рассеянными, заторможенными, даже грубыми. Но оцепенение настигло меня лишь несколько дней спустя. Мифические стадии переживания горя, о которых все твердят: отрицание, гнев, торг, депрессия, – не случайны. Это защита – кокон, отгораживающий от реальности. Они ощущаются так остро, что становятся буфером между тобой и новым миром, в котором ты внезапно очутилась. Но все эти стадии начинаются, лишь когда проходит шок. До этого ничто не защищает тебя от мира. Ты словно раздета. Нет, даже не просто раздета: с тебя будто содрали кожу; остались лишь кости и мышцы. Когда в тот день я добиралась из одного конца Лондона в другой, меня ничто не защищало от мира, продолжавшего жить как ни в чем не бывало. Шум повседневности воспринимался как личное оскорбление.

Я организовала поездку – на автомате, как делала уже много раз до этого, будто эта поездка ничем не отличалась от предыдущих. Меня возмутила стоимость билета от Лондона до Ньюкасла, купленного в день поездки, но уже через миг я ужаснулась своим эмоциям и чуть не скатилась в истерику. Не верилось, что окружающие не чувствуют моей печали, не видят, как она буквально сочится из меня, лежит на мне печатью горя, выделяя меня из толпы.

Поезд до Ньюкасла был забит, как всегда в воскресенье вечером. Люди возвращались домой, чтобы завтра пойти на работу, ехали к своим семьям – кто из паба, кто из гостей. Я втиснулась на место у окна. Не в силах сейчас говорить с папой или своей сестрой Мэдлин, я написала сообщение парню Мэдлин и через секунду увидела, что у меня сел телефон. Теперь мне даже нечем было отвлечься от мыслей о маминой смерти. «Мама умерла, мама умерла, мама умерла», – беспрестанно повторялось в голове под стук колес.

На полпути мужчина, сидевший рядом, спросил, все ли со мной в порядке, и только тогда я поняла, что плачу. «Можете рассказать мне», – предложил он. Я на минутку задумалась, не согласиться ли: в будущем, спустя много лет, я смогу рассказывать эту историю почти как анекдот. «Представьте, – скажу я, – поворачиваюсь я к этому ничего не подозревающему добряку и выкладываю ему все». Моя мама умерла, моя мама умерла, моя мама умерла . Но, разумеется, это не принесло бы мне облегчения. Ведь стоило произнести слова вслух, и они стали бы реальностью. А я не могла, пока еще нет.

Больше всего на свете я боялась, что мама умрет. Страх не был абстрактным. Я много раз задумывалась о том, чего боюсь больше всего на свете, и смерть матери всегда стояла первым пунктом списка. Я вообще тревожный человек – наследственная черта, по иронии передавшаяся мне от мамы. Правда, та страдала тревожностью всерьез и была куда более склонна к фобиям. Страх смерти преследовал ее с тех самых пор, как ее отец умер от рака, – ей тогда было тринадцать. Она обожала собак, но не разрешала заводить домашних животных, потому что не сомневалась: стоит нам полюбить гипотетического пса, и он тут же умрет. Любила мама и лошадей, в юности много времени проводила в конюшне. Она каталась верхом каждый день, пока в шестнадцать лет не погибла ее лучшая подруга, упав с лошади. С увлечением было покончено. За нас, дочерей, мама тревожилась отчаянно и постоянно. Все родители беспокоятся за детей, но так, как моя мама, – никто. Что бы мы ни делали – вышивали крестиком, играли в теннис, – ей чудилось, что нам грозит опасность. Она могла запаниковать по любому поводу.

Я пошла в маму. Ее темные прямые волосы, голос и смех, амбициозная натура – все это передалось мне, но тревожность в особенности. Тревожность полыхала во мне, затмевая остальные черты. Именно так я себя чувствовала, когда случалось что-то плохое, или грозившее неприятностями в перспективе, или просто новое: будто внутри меня вспыхивало пламя и разгоралось мгновенно, заполняя голову ослепительным сиянием, затмевая все, кроме одной-единственной мысли: случилось что-то ужасное. Наверное, умер кто-то из близких .

Чаще всего это чувство возникало, когда звонил телефон. Мама никогда не оставляла голосовых сообщений, зная, каково это – жить в постоянном страхе услышать плохие новости. Этот страх у нас с ней был один на двоих. Вдобавок ко всему она боялась техники и носила в сумочке древний мобильник, здоровый, как кирпич, но никогда его не включала. У нее даже не было электронной почты. Ни разу в жизни она не прислала мне СМС. Но даже будь она самим Биллом Гейтсом или Марком Цукербергом, она никогда бы не оставила мне голосовое сообщение. Потому что мама была мной, только на двадцать девять лет старше. Она понимала мой страх.