Юрий Бычков - Бог – что захочет, человек – что сможет

От большого волнения никак не могу связать «хотение» с высотой строя гитарной интродукции, изумительного по красоте вступления. Валентин Михайлович, великолепно чувствуя моё состояние, продолжает наигрывать то красивые пассажи аккомпанемента (он фанат шестиструнной гитары), то возвращается к медлительной интродукции, полагая, что, если Бычков не решится, найдётся среди гостей смелый, кто запоёт заманчивый, влекущий к себе, благородный романс.

Меня с давних пор увлекал этот музыкально-поэтический шедевр. В домашней среде распевал не без удовольствия и, как мне казалось, достаточно прилично. Пел без аккомпанемента, с голоса Ивана Семёновича Козловского, разумеется, находясь тонально в пределах своих возможностей. Подчиняясь аккомпанементу Никольского, в состоянии куража, прихожу к решению: «Я встретил вас» – мой шанс «прозвучать».

Естественное волнение, нахлынувшее внезапно вдохновение с первой ноты ля вывели дерзкого, самонадеянного вокалиста на высокую теноровую тональность. Сидящим за столом она оказалась недоступной, и романс, по статусу предназначенный для сольного исполнения, так и прозвучал, поразив всех неожиданным появлением в застолье Никольского неведомо каким ветром сюда занесённого певца с таким высоким голосом. То ли тенор, то ли баритон? Возможно, кто-нибудь из числа музыкально образованных гостей про себя ухмыльнулся, вспомнив к случаю остроумную реплику Сорина из «Чайки» Чехова:

– У вас, ваше превосходительство, голос сильный, но… противный.

Однако во внешнем выражении вышло что-то близкое к триумфу, в домашнем масштабе, естественно. Публика шумно восхищалась. Отныне при каждом моём появлении в доме Никольских требовали: «Я встретил вас». Набив оскомину, на четвёртый или пятый раз я сбился и, замахав руками, смолк. Спасибо, застолье тогда выручило – хором допело романс под гитару Валентина Михайловича. Недаром любительство и профессионализм противостоят друг другу.

Мне многое сходило с рук в их доме, благо не была стаффажной фигурой на вечерах у Никольских моя супруга Евгения Серафимовна. Под шестиструнную Валентина она задорно танцевала цыганочку с затейливыми выходами. с эффектами, явленными с помощью радужного павловского платка, подаренного ей Маргаритой Ивановной Конёнковой. Искусная танцовщица, в юности отплясывавшая в профессиональном хореографическом ансамбле, Женя производила на собиравшуюся у Никольских публику чарующее впечатление.

Когда выбрался к Валентину Михайловичу в мастерскую, наговорились всласть. Никто не вмешивался в нашу беседу, не задавал ненужных вопросов, не перебивал. Меня приятно волновали близостью сюжетов, положений, душевностью русской, славной параллельностью его знакомство и дружба с Михаилом Михайловичем Пришвиным и мои добрые, почти семейные отношения с Сергеем Тимофеевичем Конёнковым. Рассказал ему о своём чисто журналистском выходе на знаменитого скульптора и поразился жизненности, поэтичности того, как они, Михал Михалыч и Валентин, нашли друг друга.

– Майским утром 1950 года… Боже, как давно это было! – умилился быстротекущему времени Валентин. – Так вот… Я в лесу под Звенигородом писал цветущую черёмуху. На эту лесную поляну приехал из деревни Сальково на инвалидной моторной коляске-«драндулете» вместе с преданнейшим другом моим дворнягой Джеком. Джек до страсти любил кататься и всегда ездил со мной на этюды, гордо сидя в драндулете, нагруженном холстами, этюдником, зонтом и прочим. Ну, там кисти, краски, чай в термосе, перекус для меня и Джека.

– Представляю – картина, достойная кисти Айвазовского!

– Джек в драндулете сидел не для декорации. Он был обучен из любого места по команде возвращаться с запиской в ошейнике в деревню – это была наша связь. В случае поломки драндулета или со здоровьем неполадки какие.

– Случалось вкладывать записку в ошейник?

– Случалось Джеку за его долгую службу меня выручать и не раз. А тогда… Устроился, приладился к этюднику, вдыхаю аромат черёмухи, пишу… Невдалеке за деревьями послышался рокот приближающегося автомобиля. Хлопнула дверь и на поляну вышел грузный пожилой человек в очках и широкой серой блузе. Остановился. Внимательно оглядел лежащую собаку, меня, начатый этюд на мольберте. Я продолжал делать вид, что пишу, хотя, должен признаться, вид стоящего за спиной зрителя тогда ещё действовал на меня парализующе: глубоко страдал, всё во мне сжималось и каменело, я стыдился всего в себе – и неходящих ног, и всей своей внешности, несовершенства моей живописи и даже того, что сижу на инвалидном транспорте. Боковым зрением видел, что старик не собирается уходить, а, наоборот, палку свою превратил в подобие сиденья, воткнув в землю, присел на неё, широко расставив ноги для упора.