Франсуа Жоффр - Нормандия - Неман

Еще 100 метров! Снова вокруг меня свистят пули, конечно, без адреса, но также опасные. На обрывистом берегу непрерывно рвутся снаряды, поднимая в воздух снопы искр, щебня и грязи. Огни пожаров образовали в небе багрово-красную корону. Кажется, что смерть вот-вот поглотит всю землю.

Я уговариваю себя, как уговаривают загнанную лошадь: "Вперед, Франсуа, цель близка. Ты ведь не упадешь за десять метров от места своего спасения. Ты не должен умереть. Ты же хорошо знаешь, что ты не должен умереть".

Может быть, я действительно в ту минуту был не больше чем обескровленное, полумертвое животное. Но это животное невидимыми нитями было крепко привязано к жизни.

Упорство побеждает: вот он, берег, в нескольких метрах от меня. Я нащупываю правой рукой какие-то мостки на сваях. Я заставляю себя вздохнуть полной грудью. Теперь, не теряя ни секунды, нужно кричать, орать по-русски. Иначе я рискую получить автоматную или пулеметную очередь. Это было бы очень глупо. Нельзя упускать ни малейшей возможности. При первой же паузе, когда пулеметы соблаговолят замолчать хотя бы на несколько секунд, я должен дать знать о себе. По-русски, безусловно. Русские должны уже закрепиться на этом берегу. Кажется, мне уже удалось разглядеть их меховые шапки, длинные шинели и автоматы с круглыми дисками.

Шум стихает. Пора! Я кричу. Мой крик не имеет ничего общего с человеческим. Это, скорее, животный рев, звериное проявление инстинкта самосохранения:

- Товарищи, здесь французский летчик полка "Нормандия - Неман". Я ранен!

Мне хватает силы еще на один такой отчаянный призыв. Осветительная ракета вспыхивает в небе. Я машу рукой, в последний раз выкрикиваю что-то бессвязное и, обессиленный, опускаюсь на мостки. Мои глаза открыты, но я больше ничего не вижу. Еще один крик, но на этот раз со стороны русских. Какой-то солдат бросается к воде. Он протягивает руку. Вытаскивает меня на берег. Я падаю на песок. Мой спаситель торопится: немецкие автоматчики недалеко, они прочесывают берег.

Я очутился в воронке от снаряда, переполненной советскими солдатами. Наступление в самом разгаре. Небритые лица с любопытством разглядывают меня. Мое сердце бьется, я живой, но не могу больше произнести ни единого слова. Советский капитан осматривает меня, он замечает на превратившемся в лохмотья кителе орден Отечественной войны. Его лицо озаряется улыбкой, он наклоняется и крепко целует меня. Этот жест останется навсегда в моей памяти как высшее проявление дружбы бойцов, сражающихся за общее дело, как волнующее выражение чувств, которое позволяет на время забыть все ужасы войны. Кто-то из солдат пытается запихнуть мне в рот горлышко фляжки с водкой. От первых же глотков по всему телу растекается безмерная теплота, но почти мгновенно от сильного внутреннего холода я падаю в обморок на руки моих советских друзей под грохот пушек и автоматов.

Наступление подходило к концу. Неумолимая и грозная Красная Армия уничтожала и сбрасывала в Фриш-гаф последние остатки того, что когда-то было немецкими армиями в Белоруссии. Позже я узнал, что через час после того, как я был спасен, наступление закончилось: русские войска достигли крайней точки полуострова. Окруженная немецкая группировка ликвидирована. Одержана полная победа. Но потери с обеих сторон огромные.

Когда я пришел в себя, было уже светло. Все окутано влажным пронизывающим туманом. Завернутый в одеяло, я лежал в телеге на соломе, рядом с тяжело раненными советскими солдатами. Каждый толчок сопровождался сильными стонами. Нас везли в медсанбат. Дорога была не из легких по этой пустыне, покрытой пеплом, среди груд еще дымящихся развалин и догоравших домов.

Наконец мы достигли медсанбата; первые перевязки, первые уколы - жизнь начинается вновь.

Восемь дней меня продержали в сортировочном госпитале в Хайльсберге, в котором находились на излечении тысячи русских солдат. Сестры, доктора и замполит всячески заботились обо мне.

В тот день, когда меня привезли, ко мне обращается сосед по койке, советский капитан-пехотинец, и спрашивает:

- Товарищ летчик, когда и где вас подбили?

- Над Фриш-гафом, напротив деревни Розенбаум. Я выпрыгнул с парашютом 27 марта в девять часов тридцать минут утра.

Я вижу, как напрягается его лицо. Он что-то припоминает, а потом, сжимая до боли мои руки, говорит:

- Так это тебя я видел прыгнувшим с пылавшего "яка" в то утро, когда моя рота атаковала немцев. Я даже подумал про себя: "Ну, вот еще один отлетался".