Николай Попов - Вспоминаю август 68-го

До моего слуха, из включённого телевизора, дошла концовка фраза: «…вступление армий пяти социалистических стран в пределы Чехословакии в 1968 году не было обоснованным, а решение в свете всех, известных теперь фактов, было ошибочным».

Понял так: осуждает новая Чехословакия, что не тронуло моих чувств – было естественным, они должны были так сказать. И давно.

Заинтриговал вопрос, а что скажут в ответ «наши»?.. Представил способность Михаила Сергеевича плести спиральную сеть слов вокруг да около, не давая конкретного ответа на конкретно поставленный вопрос, снимая со всех ответственность и никого не обвиняя… оказалось – ошибся!

Осуждали «наши»… всплеск противоречивых чувств – осуждали меня, «интернационалиста», имеющего грамоту за участие в Чехословацких событиях!… И сказана хоть какая-то правда… поздно, но сказана… Правда, которую с тяжким изломом, но понимали… как могли.

В «осуждении» звучала укоризна чувству выполненного долга, но и реабилитация моего понимания правды ТАМ… и последующих событий в нашей стране.

В политике ошибки не признают – их исправляют. Признать ошибку – это не только осудить тех, кто совершил её организационно (никакой высокопоставленный политик не вправе осуждать кого-то – судить он может только себя), но и растоптать тех, кто её совершил по принуждению… Мерзость политики – гнобить невиновных.

Горбачёв совершил это грязное политическое действие, признав ошибочным и ввод войск в Чехословакию, и в Афганистан… с «вводом» ошибки не было… ошибка в надуманной причине «задержки» наших войск.

***

К августу 1969 года, годовщине «событий», был написан очерк-размышление – готовился на факультет журналистики. Друзья, знакомые и незнакомые с интересом слушали мои впечатления о моём «вояже» в Чехословакию, что и подтолкнуло перенести их на бумагу.

Свои записки принёс в редакцию районной газеты и показал редактору Евгению Евгеньевичу, добродушному человеку с азартным взглядом и прозрачными мыслями, умеющему погасить, казалось бы, любой взрыв в чужой душе.

Евгений Евгеньевич слышал мои устные рассказы, поэтому с интересом притянул к себе две школьные тетради и тут же начал читать мои каракули. Привычно, по-редакторски черкая красным карандашом… который отложил после трёх страниц.

Лицо его наполнилось озабоченностью, непонятно насторожившей меня. Закончив чтение, он воткнулся в меня пронизывающим взглядом. Долго молчал, как бы осмысливая увиденное в моём нутре… заговорил, раскладывая по полочкам, понималось – меня начинают учить.

– Во-первых, уйма ошибок… грамматических (мне стало стыдно)… Читать надо больше русской классики… и не взахлёб, а втирать в память каждое слово…

– Во-вторых, устный рассказ у тебя живой, а на бумаге не хватает слов… жестами и мимикой написанному не поможешь (стыд не давал мне права на возражение)…

– В-третьих… в-четвёртых и т. д. Не буду говорить, нет смысла… для этих строк… Но в главном скажу: эта тема не для написания… Оставайся при своём мнении, но написанное… никому… пока… не показывай – не напечатают… даже Твардовский, будь он опять редактором «Нового мира» (меня облило внезапным страхом, который обычно исходит от особо уполномоченных чиновников с хамовитыми требованиями, проявляя диктат над чувствами и мыслями оппонентов… была потребность возразить… объясниться или хотя бы задать вопрос – почему?.. но язык приклеился)…

– Почему?.. не буду объяснять – пойми сам. ТАМ понял ситуацию – пойми и ЗДЕСЬ.

Что в моих строчках было такое, чтобы не «пущать»?.. наивность?.. возможно… Главное, там не было состояния и настроения – «Мы», воспитанное идеологией, законами и правилами общежития, чувством коллективизма до такой степени, что в общем растворяется и теряется – «Я»… Трудно и опасно жить, если вдруг найдёшь и проявишь своё «Я» в противовес «Мы».

***

Приближалась десятилетняя годовщина Чехословацких событий, ситуация «там» и «здесь» понималась в определённом смысле… но у меня была аллергия на слова – болел трудно излечимой болезнью, когда прочитанное или написанное слово вызывало тошноту, словно оно несло ложь, извращение, нагромождение замаскированной грязи в ровные красивые буквы.

Года три-четыре не писалось ни строчки… не читались книги и газеты, в которых расписывалась «правильная» и «красивая» правда, пудрящая мозги и извращающая жизнь. Казалось, разучился разговаривать – в семье, на работе, с приятелями изъяснялся на каком-то полугавкающем диалекте: полуслова, полуфразы, полумысли… а 68 год никого не интересовал… стирался из моей памяти… записки тускнели в связке макулатуры.