Eлена Цыгальман - Белые бабочки. Сборник рассказов

Двигаться и играть, будучи таким колобком, было трудно, поэтому мы ходили медленно и быстро уставали, потому что любое движение требовало неимоверных физических усилий: руки в шубейке почти не сгибались.

Однажды мама, проходя мимо яслей, увидела, как на прогулку вывели таких колобков. На улице было морозно и скользко. Колобки в хаотичном порядке попадали на снег, воспитательница бросилась их поднимать…

Пока она поднимала одних, большими бусинами рассыпались по притоптанному снегу другие. Когда она поднимала вторую партию, опять скользили и падали, сделав шаг, первые.

Они не плакали: слои одежды прекрасно смягчали от ударов при падении. Воспитательница так и сновала между десятью ребятишками, пытаясь хоть как-то организовать это броуновское движение, но строя не получалось, а бусины всё чебурахались, и мама, невольная свидетельница этого представления колобков, не могла не расхохотаться.

Натаха, с ласковым прозвищем «воробей», пышка, «метр в прыжке», как шутили о ней однокашники, пятнадцати лет от роду, давно созрела для любви.

В почти женском учебном заведении объекта для пылкой юной страсти она себе не присмотрела и взор свой направила за пределы стен нашей альма-матер. Уж не знаю, где и при каких обстоятельствах она успела познакомиться с местными ребятами, но вся эта история началась именно с неё.

Нас в комнате было четверо, мы, давно уже приготовившись ко сну, улеглись, хотя ещё не спали. Порядки у нас были почти казарменные, а отбой – ранним.

Окошко слегка зазвенело – с улицы кто-то бросил в него камешек. На улице стояли двое парней, маленького роста и вполне безобидного вида. Как выяснится позже, один из них и был знакомый Натахи-воробья, а второй – его приятелем.

Мне не было дела до этих незнакомых пацанов, и к Натахиным томлениям я относилась прохладно, но, однако, я поднялась, чтобы помочь подругам. А подружки уже связывали в одну верёвку три или четыре простыни вместе и бросали этот спасительный трос тем странным субъектам…

До сих пор ума не приложу зачем… Видимо, Натаха-воробей их упросила. А я просто присоединилась, чтобы девчонкам было легче держать верёвку.

Поднявшись, джентльмены откланялись и удалились, утонув где-то в тёмных недрах нашей засыпающей общаги. Вернулись они минут за пять перед нашей официальной побудкой. Мы очень быстро, в восемь девичьих рук, таким же макаром с помощью связанных простыней спустили их обратно…

Прошла тихо неделя. И вдруг…

Ранним утром нас будит комендант общежития (тётя Хая в просторечии) Валентина Ивановна и требует от нас, чтобы мы немедленно собирали вещи как кандидаты на отчисление. Как гром среди безоблачной синевы!

Спросонья, в замешательстве мы пытаемся выяснить причину немилости…

Комендантшу понять было непросто: при её генеральских замашках, зычном голосе и скорости речи она страшно заикалась. Кто-то из нас пустил слезу. Я-то точно прослезилась – отучились мы всего месяц, и так хорошо всё шло! Мне нравились и учёба, и соученики, и преподаватели, так было обидно!

А дело оказалось вот в чём… Те парни, которых мы затащили через наше окно, ходили по мужскому этажу ночью и пытались вымогать, а может, и вымогли-таки у пятнадцатилетних учащихся деньги. Вот так мы стали соучастниками. И ничего не утаилось от коменданта – у нашей тёти Хаи были свои осведомители.

С мокрыми глазами и хлюпающими носами мы отправились к завучу училища. Зашли в её кабинет всем скопом, винились и чистосердечно каялись в содеянном. Ревели навзрыд.

Неожиданно быстро нас простили. Просто устроили нам предварительное представление, чтобы слегка припугнуть и пожурить.

«Идите, – сказала примирительно завуч, – пишите объяснительную! До первого замечания!» Не веря в свалившуюся с небес милость руководства, осушив рукавами заплаканные лица, мы немедля рванули обратно в комнату писать коллективную объяснительную.

Лично мне в голову ничего вразумительного, что могло бы нас оправдать, не приходило.

Ручку взяла Маринка, самая старшая из нас. И решительно начала выводить буквы по вырванной из тетради странице, озвучивая написанное.

«Ввиду неравнодушия ко всему живому…»

Мой литературный склад ума отчаянно сопротивлялся такой нелепой формулировке. Это было глупо, по-детски, но смешно до колик!