Патти Смит - Преданность. Год Обезьяны

Неуемное любопытство и уверенность, что он обязательно найдет ее на том же месте, заставили его вернуться. Он наблюдал, незамеченный, как она выполняет уникальные и замысловатые комбинации элементов, рискованно и поэтично раскованные. Ее экстаз возбудил его; Господь вдохнул жизнь в произведение искусства. Она гнулась в дугу, кружась то по нисходящей, то по восходящей спирали, рассыпая вокруг сверкающую пыль – звездную, ведь перед ним, несомненно, будущая звезда. Он постоял и ушел – скоро, но недостаточно скоро.

Она не могла бы точно указать момент, когда заметила его присутствие. Поначалу было лишь какое-то неуловимое ощущение, а потом, однажды утром, она украдкой разглядела очертания его фигуры, цвет его пальто и шарфа – он не вполне сливался с местностью. Интуитивно чувствуя, что он не желает ей дурного, она продолжала кататься, и его присутствие подпитывало ее энергией. С одиннадцати лет никто, даже родная тетка, не видел, как она катается на коньках. Шли дни, и оба, осторожно налаживая контакт, свыкались со своими ролями, приободряя друг друга.

После того как она сбросила ярмо школьного расписания, после того как уехала Ирина, ее дни плавно перетекали один в другой. Ее чувство времени ослабло, и жила она, сообразуясь с тем, светлее или темнее становится снаружи. Сегодня проспала дольше обычного: уже рассветало. Наспех разделавшись с утренними бытовыми ритуалами, схватила коньки и отправилась в рощу. Подходя к пруду, заметила край большой белой коробки, стоявшей между оголенных корней старого платана. Поняла: это, верно, для нее – от Него. Уронив на землю коньки, убрала несколько тяжелых камней, которыми была придавлена крышка, неспешно открыла коробку. Под несколькими слоями бледной папиросной бумаги лежало розовато-лиловое пальто – дорогое, но несколько старомодное, замысловато скроенное, подбитое шелковистым мехом. Пальто подошло ей идеально: нижнюю часть – этакую юбку фасона “принцесса” – можно было отстегнуть, без нее удобнее тренироваться. Дрожащими руками ощупала пальто, всматриваясь в каждую деталь, дивясь искусным швам, невесомой меховой подкладке и странному цвету, который, казалось, менялся вместе с освещением. Надела пальто, поразилась: на вид легкое, но просто чудо какое теплое. Робко покосилась туда, где обычно стоял Он – пусть видит, как она довольна, – но Его нигде было не видать. Ликующе кружась, почувствовала, какая это меланхоличная роскошь – радоваться в одиночестве.

Нежданный подарок заронил слабую надежду: пока смутный, но так много обещающий контакт с другим человеком. Ее охватил восторг, но одновременно – страх перед этим восторгом, потому что ей мимолетно показалось, что этот восторг затмил нетерпение, влекущее ее на лед. Она сказала себе, что живет только ради фигурного катания – для всего остального просто нет места. Ни для любви, ни для школы, ни для попыток снести стены памяти. Пока она пыталась разобраться во всем этом букете противоречивых чувств, шнурок ботинка порвался прямо в ее руке. Она торопливо связала обрывки, отстегнула от нового пальто юбку и вышла на лед.

– Я – Евгения, – сказала она, ни к кому конкретно не обращаясь.

Холодный дождь начертил полосы на окнах коттеджа, а потом подмерз в виде диковинных узоров. Сегодня утром катание отменяется. Евгения села за кухонный стол и раскрыла свой дневник. На первых страницах – вариации одного и того же набора строк, своего рода стихотворение – рыхлая гирлянда ее “Сибирских цветов”, – написанное на эстонском, языке ее отца и матери, который она освоила самоучкой. Она перелистнула дневник на последние страницы, где в основном упражнялась в английском языке, что-то записывая. Мысли о фигурном катании, об Ирине – ее тетке и бывшей опекунше, о родителях, которых Евгения не помнила. Хотела было написать еще что-нибудь, но слова не шли на ум, и тогда она перечитала и исправила то, что написала раньше.

Я родилась в Эстонии. Мой отец был профессор. У моих родителей был красивый дом с участком земли и красивым садом, который моя мать возделывала с самозабвенной преданностью. Младшая сестра моей матери Ирина жила в нашем доме. Она собиралась уехать за границу с джентльменом по имени Мартин Бурхарт. Он был старше Ирины в два раза и очень богатый.

У моего отца было предчувствие неминуемой опасности. У моей матери не было такого предчувствия, она видела в людях только хорошее. Мой отец уговорил Мартина, чтобы он и Ирина взяли меня с собой. Ирина говорила, что моя мать держала меня на руках и плакала три дня и три ночи. Мне было утешительно представлять, как я вся залита слезами матери. Той весной моих родителей разлучили и выслали из их эстонской деревни. Мою мать отправили в сибирский трудовой лагерь, но о том, что сталось с моим отцом, ничего не известно. У меня нет воспоминаний обо всем этом. Я знаю только то, что мне рассказала Ирина. Но ни имен моих родителей, ни названия нашей деревни – Мартин считал, что это слишком опасно. Тогда все боялись, даже когда война закончилась, но я была совсем дитя и ничего не страшилась.