Владимир Бровко - Сверчок

В отличие от Вяземского, П. полагал, что «русского классицизма» не существует.

В наброске ст. «О поэзии классической и романтической» (1825, опубл. частично в 1855) он рассматривал классицизм и романтизм как категории, обобщающие историю лит. жанров, связывая с классицизмом формы, известные античной лит-ре, и относя к романтизму те, «которые не были известны древним» или претерпели изменения.

Полагая, что истинный классицизм в России – дело будущего, П. со 2-й пол. 1820-х гг. всё чаще обращался к античным формам, одновременно пытаясь воскресить поэтику торжеств. оды и эпич. поэмы [мотивы и стилистика этих жанров нашли отражение в эпилоге «Кавказского пленника», позднее – в поэмах «Полтава» (1828, опубл. в 1829), «Медный всадник» (1833, опубл. в 1837, посм.)].

Нараставший интерес к классицизму не означал разрыва с романтизмом: трагедия «Борис Годунов» (1824–25, окончат. ред. 1830, опубл. в 1831) мыслилась П. как романтическая, поскольку представляла собой результат глубокого переосмысления формы классицистич. трагедии (демонстративное нарушение требований единства времени и места, чередование стихотв. фрагментов с прозаическими, допущение просторечий и т. д.).

В «Борисе Годунове» П. выступил как единомышленник Н. М. Карамзина, всегда стремившегося подчеркнуть ответственность аристократии за судьбу государства: мнение народное представало как объект манипуляций, движущей силой событий оказывалось провидение – Божий суд, от которого не суждено было уйти ни Годунову, ни Отрепьеву.

Один из наиболее значимых аспектов созданной П. в трагедии картины мира – историзм, не знающий ограничений и распространяющийся на идеологию, социальную и индивидуальную психологию, культурный быт и язык, требующий точности в деталях, отказывающийся от аллюзий, но связывающий историю и современность как на уровне длящихся историч. «сюжетов» нац. истории, так и на уровне единства нац. историч. памяти; историзм скорее универсальный, чем национальный, где подлинной и единственной мерой понимания и оценки историч. событий оказывается христианская этика.

В Михайловском были написаны неск. глав «Евгения Онегина», который стал своего рода дневником П., отразившим не только развитие героев, но и духовную эволюцию самого поэта. Осн. тема романа – соотношение лит-ры и жизни: восприятие действительности через посредство лит. текста осмыслялось в сложном контексте истории чувств (которая описывалась с помощью явных и скрытых отсылок ко многим произведениям) и расценивалось П. скептически как проявление провинциального мышления (ср. иронически окрашенные замечания о Татьяне, которая приняла Онегина за Грандисона).

В 3-й главе П. рассуждал о «романе на старый лад», в котором торжествовала добродетель, и о новом, в котором восторжествовал порок. «Евгений Онегин» начинался как сочинение в новейшем вкусе, как рассказ о «москвиче в гарольдовом плаще», где «русская хандра» соотносилась с «англицким сплином», но закончиться он должен был «на старый лад» – отказом Татьяны – в абсолютном несоответствии духу новой эпохи.

Вместе с тем мотивы долга, личного достоинства и чести сочетались с темой невозможности взаимопонимания в мире, где царят рок и случай, отнимающие любовь и надежду, где малозначимый поступок способен повлечь за собой самые серьёзные последствия и где переживание необратимости времени и поступка стало доминантой самосознания героев и автора.

Восстание 14(26).12.1825, следствие и суд над заговорщиками П. воспринял двойственно.Лично зная мн. участников событий, он относился к ним сочувственно, в первую очередь к И. И. Пущину и В. К. Кюхельбекеру, которых до конца жизни считал своими друзьями (см., в частности, послание «И. И. Пущину»), – неслучайно в его стихотворениях возникала тема «милости к падшим» [«Стансы» («В надежде славы и добра…»), 1826, опубл. в 1828; «Пир Петра Первого», 1835, опубл. в 1836; и др.]; но в революцию не верил, а поскольку ни прямо, ни косвенно не участвовал в её подготовке, то надеялся на освобождение из ссылки.

Оно оказалось почти мгновенным и драматическим.

В ночь с 3(15) на 4(16).9.1826 П. получил предписание явиться в Москву. 8(20) сент. состоялась беседа поэта с имп. Николаем I, в ходе которой П. на заданный вопрос, принял бы он участие в восстании, будь он 14 дек. в С.-Петербурге, отвечал утвердительно, объясняя это тем, что заговорщики были его друзьями.

Результатом разговора стало позволение П. выбирать место жительства и отмена общей цензуры: Николай I объявил, что сам будет его цензором. «