Владимир Бровко - Сверчок

Он обнимал ее и шептал ей нескромные слова, а охтенка утыкалась лицом ему в плечо, и от нее пахло молоком, как и должно пахнуть от всех охтенок.

Этот запах пока не перебили ни пудра, ни духи. У нее был замечательный говорок, и он все дразнил ее:

– Скажи «ноченька»!

– Ноценька.

– Скажи «печка»!

– Пецька.

Пущин слышал за стеной голос своего друга Пушкина, все было так привычно, как и в Лицее, только он отмахивал ритмично свою Елизавету, осязая и руками и похотливым взором ее белое тело, и, раскачиваясь, думал:

– Женюсь! Же-юсь! Женюсь!

Это – справедливо! Это – возвышенно! Наконец, честно! Какая ж…! Сейчас умру!

Про Есакова все забыли.

Он провел целый вечер в обществе нескольких свободных воспитанниц, которые ему пели и играли на скрипках, до неприличия нализался шампанским и уснул прямо в гостиной на диване. Когда ночью все снова собрались внизу, за столом, отмечая историческое для некоторых событие, его даже не стали будить.

Пушкин прочитал стихи «К портрету Каверина».

Каверин был доволен, только попросил изменить неприличные строки.

– Какие ж? – рассмеялся Пушкин, будто не понимая.

– Вот эти: «В бордели он е..ка»

«Оно, конечно, правда», – сказал он не без удовольствия, – но мне хотелось бы читать твои стихи дамам.

– Что ж!… – Пушкин задумался на мгновение и прочитал измененные строки:

В нем пунша и войны кипит всегдашний жар,

На Марсовых полях он грозный был воитель,

Друзьям он верный друг, красавицам мучитель,

И всюду он гусар.

Каверин захохотал, стал обнимать Пушкина и, снова отправляясь наверх, сообщил:

– Пойду ее, душку, домучаю!

– И затянул свою всегдашнюю унылую песню:

– Сижу в компании,

Ничего не вижу,

Только вижу деву рыжу,

И ту ненавижу!

Поднявшись на галерею, он пустился вприсядку, напевая:

– Только вижу деву рыжу,

И ту ненавижу!

Уже на следующее утро санкт-петербургскому обер-полицмейстеру Ивану Саввичу Горголи донесли, что непотребный дом посетили лицейские, что верховодили среди них гусар Каверин и какой-то Пушкин, но он решил этому делу хода не давать, потому что молодые люди были отпущены на каникулы официально и находились под присмотром родителей.

А насчет Пушкина он поинтересовался, какой это Пушкин, уж не автор ли «Опасного соседа»?

Не он ли развращает молодежь?

Тогда, может быть, стоит сделать внушение…

– Нет, – отвечал ему агент, – это его родной племянник.

Лицейский Пушкин.

Он еще называл себя в подпитии Энкашепэ…

– Энкашепэ? Что сие значит?

– Не выяснил.

– Так выясни!

Еще один появился, этих Пушкиных как собак нерезаных, и все шутники, – проворчал Горголи.

– А я подумал, уж Василий Львович в Петербурге опять объявился!

Он любит непотребные дома.

Горголи не стал уточнять, что встречал дядюшку в сих домах довольно часто, пока место петербургского обер-полицмейстера, которое он занял в 1809 году, навсегда лишило его возможности посещать эти милые заведения.

А ведь когда-то он был повесой и модником, даже галстухи на щетине, которые он первым стал носить в Петербурге, до сих пор называли горголиями.

Впрочем, Софья Астафьевна, кроме того, что исправно доносила ему, о чем говорят господа в подпитии у девочек, еще и привозила к нему этих девочек тайком.

Не бесплатно, разумеется; Иван Саввич никогда не пользовался своим служебным положением, человек был благородный.

– Этот племянничек тоже хорош, – оторвал Ивана Саввича от мыслей агент.

– Василису, новенькую, теперь она Зинаида, с Охты которая, в одних чулках на люди вывел…

– В чулках? – переспросил Горголи.

– Да, в синих, – подтвердил агент улыбаясь.

– И что, хороша? – поинтересовался Горголи.

– Хороша-с.»

Вот так дорогой и уважаемый читатель обстояли дела и делишки у той «золотой» молодежи что вскоре окончил Лицей и разлетится по всей Российской империи, чтобы «сеять разумное, доброе и вечное».

Ну а наш биограф П. Полевой тоже признает, что:

«Многие не шутя опасались в это время дурного влияния подобной жизни на талан Пушкина; Батюшков, незадолго до отъезда в Италию, писал А. И. Тургеневу следующее:

„ Сверчок что делаете?

Кончил свою поэму? Не худобы его запереть в Геттииген и кормить года три молочным соусом и логикою.

И в него ничего не будете путного, если он сам не захочет. Потомство не отличите его от двух однофамильцев если он забудете, что для поэта и человека должно быть потомство.