Бенедикт Сарнов - Перестаньте удивляться! Непридуманные истории

Но однажды вышло так, что этот незаменимый человек довольно долго отсутствовал. Он был в отпуске. И вот он возвращается из своего отпуска — свежий, загорелый — и сразу, с новыми силами приступает к своим неформальным обязанностям, потому что аккурат в тот самый день проходил в их учреждении какой-то особенно важный и особенно многолюдный митинг.

Будучи настоящим ассом — высоким мастером своего дела, — он даже и не старался вслушиваться, а тем более вдумываться в смысл произносимых с трибуны речей. Он, как всегда, реагировал на знаковое слово. И вот оно прозвучало — это ключевое слово, главное из всех тогдашних политических слов: «Бдительность».

Услыхав его, он вскочил, как заведенный, и посвежевшим за время отпуска, хорошо поставленным своим голосом выкрикнул в зал:

— Верному сыну коммунистической партии, железному сталинскому наркому Николаю Ивановичу Ежову — слава!

И тут случилось нечто невероятное. Вместо грома аплодисментов зал ответил на этот пронзительный ликующий призыв гробовым молчанием.

Специалист по выкрикиванию лозунгов, как я уже сказал, был человек политически опытный: он сразу понял, что Ежов больше уже не железный сталинский нарком, а может быть, даже уже и не верный сын коммунистической партии. Смертельная бледность проступила на его загорелом под южным солнцем лице, и, не издав ни единого звука, он грохнулся в обморок.

Фамилию «Шелепин» я впервые услышал (вернее, прочел) аж в 1942-м году. В только что появившейся тогда поэме Маргариты Алигер «Зоя». Там говорилось, что именно Шелепин — он был тогда, кажется, секретарем Московского горкома комсомола — выбрал из многих добровольцев Зою Космодемьянскую и выдал ей комсомольскую путевку в партизанский отряд. И сказано там было об этом не как-нибудь вскользь, в порядке простой информации, а с большим пафосом. Как-то так:

Помню, я тогда почему-то подумал, что если когда-нибудь, после смерти Сталина, на его месте окажется этот неведомый мне «товарищ Шелепин», то из этих двух строк вполне можно будет начать лепить культ нового вождя. Подумал я об этом, конечно, не этими словами. (Слова «культ» в тогдашнем моем лексиконе еще не было.) Но смысл был именно такой. Очевидно, я мыслил по аналогии со Сталиным, о котором мне уже тогда было известно, что при Ленине о нем никто даже и не слыхивал. И строчки Маяковского в поэме «Хорошо» («Вас вызывает товарищ Сталин, направо, третья, он там…») в двадцать седьмом году, когда эта поэма была написана, звучали совсем не так, как сегодня, в сорок втором, когда Сталин сам уже стал говорить о себе в третьем лице: «Да здравствует партия Ленина-Сталина!»

Всё это я вспомнил тридцать с лишним лет спустя, когда моя безумная детская идея вдруг стала претворяться в жизнь: Шелепин стал секретарем ЦК, потом Председателем Комитета государственной безопасности, а потом и членом Политбюро. И все стали называть его «Железным Шуриком». И повторять: «Железный Шурик рвется к власти».

Однажды мы как-то собрались своей компанией по случаю какого-то праздника, и Михмат Кузнецов, учившийся с Железным Шуриком на одном курсе (в ИФЛИ) рассказал. Разговорились они как-то в те давние времена, когда были нищими студентами, кто кем мечтает стать. «Я хочу поступить в аспирантуру и стать ученым, профессором», — сказал один. «А я — писателем», — открыл душу другой. «А я, — железным голосом сказал Железный Шурик, — буду секретарем ЦК!»

Выслушав этот рассказ Михмата, мы весело расхохотались. А какой-то остряк из нашей компании поднял свой бокал и провозгласил:

— Так выпьем же за нашу прекрасную страну, где все мечты сбываются.

Хохот за столом стал гомерическим. А когда мы отсмеялись, Михмат рассказал еще одну историю про Шурика.

Гуляли они как-то вдвоем близ Кремля. И Шурик, кивнув на светящиеся за Кремлевской стеной окна, сказал:

— Живут же люди!

Говорить в таком тоне о вождях, живущих в Кремле, тогда было не принято. Но вдаваться в официальный пафос Михмат тем не менее не стал. Он только осторожно возразил:

— Так ведь какие же люди!

На что Шурик ответил своим, уже тогда непререкаемым, железным голосом:

— Брось! Такие же, как мы с тобой.

Из этого можно заключить, что Шурик был далеко не глуп, и совсем не случайно добрался до самых вершин советской государственной пирамиды.