Алексей Болотников - Тесинская пастораль. №5

А какая там, в договоре, есть выгода для поставщика – в избушках всё равно не разберутся. Ведь никто не юрист, не спец. Ищите защиты у главы. Вот по этому поводу и собрались члены в сакраментальном месте конторы – защиты искать. Глава объяснять устала. Убеждать устала. И вообще устала социальную справедливость искать. Хотя именно для этого её и посадили в сакраментальное место. Может, сакральное сердце в избушку пересадить, где поставщик тепла трýбы за долги отрезал? Как поведёт себя глава? Будет в контору ходить? В суд пойдёт? Долго члены так обсуждали, только ни к чему не пришли, да и прийти не могли. Не пойманный – не вор. Поставщик не вор, простые избушки не воры. А глава – не полицейский уполномоченный. Некогда ей и не по рангу потери искать. Спасение ограбленных потерями, она считает, дело рук самих ограбленных. И покатился он дальше, колобок этот.

Ой, простите, сказка давно закончилась. А Матрёныч, так ничего и не поняв, ушел домой лыжи смазывать. Завтра – на лыжню. Там думы о избушках мозги не клинят.

Стоит глубокая осень и снегом припорошивает.

или хроника падения Шкалика Шкаратина

(Криминогенное повествование)

«Нравственная цель сочинения не в торжестве добродетели и не в наказании порока. Пусть художник заставит меня завидовать угнетённой добродетели и презирать торжествующий порок».

Герой нашего «криминогенного повествования» Евгений Борисович Шкаратин, неприкаянный скиталец, известный более своей кличкой «Шкалик», ищет отца. Так уж случилось: умирающая мама оставила семнадцатилетнему Женьке одно лишь сердобольное завещание, уместившееся в короткую предсмертную фразу: «Найди отца, сынок… Он хороший… не даст пропасть…». Завещание матери стало для Шкалика делом его жизни. Всего-то и слышал Женька Шкаратин об отце: «…Он не русский, а звали по-русски… Борисом. Фамилию не запомнила… Не то Сивкин, не то Кельсин… Китайская какая-то фамилия. А вот примета есть… пригодится тебе… У него мизинец на руке маленький такой… культяпый. Найди отца, сынок».

«Смотри, человек, как смешаны в тебе земное и небесное, как несёшь ты в себе земной и небесный образы; и потому ты состоишь из ужасной муки и потому несёшь в себе адский образ, что создан божественным гневом из мук вечности». Яков Бёме

(в сокращении)

Всем нам улыбается смерть. Мы лишь можем улыбнуться ей в ответ. Mussolini

В Решоты Цывкин всё же попал. Именно здесь «…отыскался след тарасов». Но случилось это с Борисом не в тот злополучный день, когда «стажировал» напарника. И не на своём, обжитом до последней гайки, МАЗе. И не в привычном его ветреной натуре статусе шофера великой стройки. Нелепо, а случилось.

Его обвинили по нескольким статьям УК, судили и приговорили к четырём годам исправительных работ в колонии. При смягчающих обстоятельствах. Из опытной оценки новых знакомцев, ЗК, проводивших лагерную «прописку» на Зоне, – повезло.

Как выяснилось в судебном следствии, Борька Цывкин состоял во всесоюзном розыске, как малолетний колхозник, ушедший из дома в неизвестном направлении. На стойке работал по подложной справке сельсовета, как доброволец-комсомолец, хотя на учете ВЛКСМ никогда не состоял. Водительских прав у него не было. И автомашину ему доверили на страх и риск начальника автоколонны великой стройки, по причине жестокой нужды в водителях.

И по тем же обстоятельствам начальство не спешило, а может, и не собиралось отпускать его с трассы.

Незаурядный случай с разбитым МАЗом и покалеченным напарником всех и вся вывел на чистую воду. Но судили и упекли в Решоты только его, Борьку Цывкина. Да и то исключительно по очевидной «вине»: сам сдался.

Уже в бараке, за колючей проволокой, загородившей его от мира с той стороны, которую наблюдал много раз из кабины с досадным чувством, – пытался понять произошедшее с ним. Лишили свободы. Спутали, захомутали, как необъезженного жеребчика, запрягли в вонючие оглобли. Картина мира обузилась до рамок каждодневного рутинного ритуала. Слегка обвыкнув, втянувшись в лагерный режим, осваивал лесопилку, нравы и обычаи колонии. Иногда, улучив одинокую минутку, он нет-нет да и вспоминал свою «таёжную эпопею». Напарника, с его порванной щекой и выставленным коленом, измождённого болью и трехдневным ковыляньем по дорожной колее. Ногу зафиксировал, как учил отец, осиновой корой и прутами краснотала. Щеку от гнуса и грязи смачивал мочой и оклеивал подорожником. Тащил его на горбушке световой день, уже не веря в благополучный исход. Бил по спине, пинал по заду, заставляя снова и снова громоздиться на горб. Как-то дошли.