Валентин Скворцов - Мои впечатления о XX веке. Часть II. 1953—1968

После этого экзамена Дитер позвал меня на промышленную выставку ГДР в Парке Горького. При выставке был пивной павильон, где мы попили немецкого пива в компании с другими немцами, с которыми Дитер познакомился. Тут, кстати, меня вдруг узнал и подошел ко мне Владик Азаренков, бывший мамин волосовский ученик. Он рассказал мне, что был в этом году в Волосове на вечере встречи выпускников.

После окончания всех экзаменов мы попрощались с Дитером. Даже мои мама с папой, которые были с Дитером знакомы, приехали ко мне, и мы устроили в моей комнате прощальный ужин. Я подарил Дитеру на прощанье томик Маяковского. Он мне тоже что-то подарил и, кроме того, оставил мне несколько немецких книжек, среди которых была «История ВКП (б)» на немецком языке. Мы с ним около года переписывались, но потом переписка как-то заглохла. Я, грешным делом, подумал, что он перебрался в Западную Германию. Ведь тогда еще не было Берлинской стены. Но оказалось, что он всю жизнь прожил в Дрездене, там работал в университете. И когда мы с ним встретились в Германии через 63 года после расставания в Москве (я его нашел благодаря его книге, о которой уже упоминал), первое, что он мне показал в своем кабинете, был мой томик Маяковского.

После экзаменов я еще оставался в общежитии, потому что предстояла поездка бригады с нашего потока в подмосковный колхоз. Самым запомнившимся интересным событием этих дней было ночное катание на лодках по Москве-реке. Тогда такое разрешалось. Римма Павлова из нашей группы собрала небольшую компанию своих друзей на свой день рождения. Многие ее подруги считали или хотели считать, что мы с Риммой пара. Я уже писал, что мы с ней познакомились в первый день заселения в общежитие. Потом я сделал ее комсоргом нашей группы. Мы симпатизировали друг другу, у нас всегда были очень дружеские отношения. Но дальше этого дело не пошло. Римма была приветливая, но в то же время очень «правильная» девушка из провинции, и я, видимо, чувствовал, что тут следующий шаг к более близким отношениям может быть только всерьез. А к этому я почему-то не был готов. Подругой Риммы и ее соседкой по общежитию была миниатюрная Надя Оревкова. При ней был нежно ее опекавший Володя Лин. Гости сначала собирались в Надиной комнате, где Володя ставил на проигрыватель пластинки с чем-то серьезным. Потом перешли в комнату Риммы. Всего нас было человек восемь. Ближе к полуночи отправились гулять к Москве-реке и решили взять лодки. Видимо, тогда лодочная станция была у самых Ленинских гор. Мы взяли три лодки и направились в сторону Крымского моста. Это был, пожалуй, мой первый опыт длительной гребли. Сначала моя лодка двигалась по синусоиде, но постепенно стало получаться, и даже иногда удавалось обгонять другие лодки. Катались всю ночь. Ближе к рассвету пристали под мостом к каким-то столбам, торчащим из воды, и решили ждать восхода солнца. В ожидании восхода немного потеоретизировали по поводу причины появления многочисленных пузырьков, поднимавшихся из воды. Наконец, появилось солнце, красное, необычно большое. Дождались, пока весь диск не взойдет, и поплыли обратно. Вернулись домой около шести утра, но поспать толком не пришлось, так как на следующий день был какой-то воскресник около университета.

А 30 июня, в последний день перед поездкой в колхоз, в нашем Доме культуры на Ленинских горах с 11 утра началась встреча с писателями. Я должен был пойти на заседание факультетского бюро, поэтому я сначала зашел на эту встречу ненадолго. Встреча началась с доклада Алексея Суркова, тогдашнего первого секретаря Союза писателей СССР. Приехали также Константин Симонов, Борис Полевой и еще несколько человек. Я немного послушал Суркова, но мне надо было уходить на бюро. Потом я вернулся. Оказалось, что приезд писателей был связан с тем, что у нас на мехмате на третьем курсе прошло собрание, где студенты обсудили статью Померанцева «Об искренности в литературе», опубликованную недавно в «Новом мире». Было составлено и подписано большой группой студентов письмо в поддержку Померанцева, статья которого в это время подверглась критике в «Правде» и в других газетах. Одним из главных инициаторов обсуждения и написания письма был наш третьекурсник с отделения астрономии Кронид Любарский. Обсуждение на мехмате, кажется, прошло вслед за таким же обсуждением у филологов. Я обо всем этом, в том числе и о статье Померанцева, узнал только на этой встрече с писателями. Когда я вернулся с заседания бюро, шло обсуждение доклада Суркова и как раз выступал Любарский. Выступал горячо и немного сумбурно. Мне он совсем не понравился. В дневнике я обозвал его самовлюбленным нахалом. Его резкой критики в адрес советской литературы я тогда принять, конечно, не мог. А Сурков, который еще раз выступил в конце обсуждения, наоборот, понравился. Я записал, что он сказал много интересного об «Оттепели» Эренбурга, о «Временах года» Веры Пановой, о Зощенко. В общем, мне, воспитанному на пафосных статьях «Литературной газеты» тех лет, были в это время чужды и даже враждебны все попытки поставить под сомнение высокие воспитательные цели советской литературы и принципы социалистического реализма. И мне было обидно, когда я видел, что явно неглупые люди не понимают величия тех идеалов, воплощению которых в жизнь должна быть посвящена вся энергия советских людей, в том числе и писателей. Кронида Любарского я еще раз упомяну, когда буду писать о бурных событиях на мехмате в 1956 году, связанных с выпуском стенгазеты «Литературный бюллетень», но к тому времени он уже закончит факультет. Позднее он станет известным диссидентом, проведет пять лет в советских лагерях, потом окажется в вынужденной эмиграции, в девяностые годы вернется в Россию и будет даже участвовать в работе комиссии по выработке конституции 1993 года.