Мариан Ткачёв - Сочинитель, жантийом и франт. Что он делал. Кем хотел быть. Каким он был среди друзей

Сейчас понятие «сражающийся Вьетнам» ушло из сознания многих наших соотечественников. Теперь на слуху вьетнамские гастарбайтеры, торговцы, общежития, где они обитают, и связанные с ними скандалы. Но тогда шла война северных вьетнамцев с американцами и поездка в сражающийся Вьетнам считалась почетной, проявлением солидарности и патриотизма, а у кое-кого из писателей вызывала чисто профессиональный интерес. И в Ханой отправлялись делегация за делегацией, как правило, состоящие из именитых литераторов. И почти каждую по долгу своей службы сопровождал Мариан Николаевич Ткачёв. Некоторые из этих поездок видимо носили парадный характер, а иногда и были рисковыми. Ткачёв не раз попадал под обстрел американских самолетов и бомбящих, ведущих охоту на машины, а то и просто идущих в поле людей.

Вьетнамские крестьяне, не имея возможности обзавестись стальной каской для защиты от пуль и бомбовых осколков, плели из соломы шлемы толщиной в два пальца, а может, и в три. Ткачёв подарил мне такой крестьянский шлем. Тот до сих пор висит на стене, рядом с моим письменным столом. И сейчас, когда я пишу эти строки он у меня перед глазами. Мариан Николаевич всегда возвращался из Вьетнама с обилием удивительных вещей: игрушек, старинных и современных, предметами давних эпох, рисунками вьетнамских мастеров, способными вместиться в сумку или чемодан. Его квартира стала своего рода музеем вьетнамского быта и культуры.

Как-то на одной из привезенных им фотографий я увидел вьетнамцев в светло-зеленых пробковых шлемах. В моей памяти ожила мечта далекого детства – мне, мальчишке, начитавшемуся романов Жюля Верна и иных приключенческих книг, страсть как хотелось пощеголять вот в таком шлеме. Я поделился этими воспоминаниями с Ткачёвым и в ответ услышал: «Будет тебе пробковый шлем, но при условии, если ты в нем пройдешь по ЦДЛ». Я, не задумываясь, поклялся так и сделать, только бы завладеть мечтой своего детства. Больше мы с Мариком к нашему уговору не возвращались, казалось, он так и останется в разряде шуток, мало ли мы за время нашей многолетней дружбы шутили и вообще трепались. Но нет! Из следующей своей поездки он привез замечательный светло-зеленый пробковый шлем. В ЦДЛ мы отправились вместе. По улице я шел с открытой головой, подарок пока ждал своего часа в моей сумке. Мы болтали о чем-то другом, не связаным с моим обязательством, но на тонком лице Марика читалось: он предвкушает удовольствие. У входа в Дом литераторов меня поджидали зрители – несколько наших общих знакомых. Но не мог же Ткачёв позволить себе наслаждаться тем, что сейчас должно произойти, в одиночку, он щедро поделился с товарищами и те пришли. Я достал из сумки шлем, надел его на голову, по требованию публики, пропустил под подбородком ремешок, вошел в ЦДЛ и прошествовал по холлу и залам – Пестрому и Дубовому, словно персонаж Жюля Верна. Но эффект был обратный, не учтенный Мариком и сопровождавшей меня публикой. Мне завидовали! Спрашивали: где достал? И за сколько?

А вскоре я и сам отправился во Вьетнам, как писатель, имеющий с этой страной какие-то связи, и я их, можно сказать, укрепил, побывал в гостях у То Хоая, к нам в гостиницу приехал Нгуен Динь Тхи – руководитель Союза писателей Вьетнама. «Приехал», наверно, сказано слишком громко, – он прикатил на велосипеде, поразив моих спутников, привыкших воспринимать тузов такого ранга как небожителей. И велосипед при том не сверкал никелем и лаком – обычный двухколесный работяга. «Представь, наш Марков нанес кому-то визит, прибыв вот так на велосипеде», – говорили они мне возбужденно. Но я-то знал, кто такой Тхи, как мы с Мариком его называли.

Война к этому времени уже отошла в прошлое, страна стала единым Вьетнамом, перешла к мирной жизни. Наша маленькая делегация из трех человек вначале знакомилась с Ханоем, потом перебралась в Хошимин, бывший Сайгон, побывала в культурном Вунгтау, и везде, с кем бы я ни говорил, о Мариане Николаевиче Ткачёве высказывались с очень и очень большим уважением, воздавая должное его заслугам перед вьетнамской культурой. Я и до этого понимал, сколь он значителен для вьетнамцев. Но здесь его образ друга этих людей обрел, оказалось, более значительные масштабы. Его имя служило пропуском в сердца вьетнамцев, и пишущих, и вообще связанных с книгой. Ты произносил «Ткачёв» и отношение к тебе из официального, пусть и доброжелательного, превращалось в естественное дружеское, в ответ искренне улыбались.