Эжени Лихтенштейн - Дачная жизнь, или Исповедь Большевички

В каждой нации есть свои доминантные гены и своя генная память. Память крови. Почему еврейская молодёжь пошла в революцию? Если бы царская администрация послушалась Столыпина и рискнула отменить «черту оседлости», никто бы из еврейской молодёжи ни в большевики, ни в меньшевики, ни в анархисты, ни в эсеры – не пошёл. Они стали бы учиться, возделывать сады, играть на скрипке и рисовать картины. И ты бы, тётка – тоже.

Она внимательно выслушала мой монолог и задумчиво произнесла:

– Я часто думаю, интересно могла бы ты сочувствовать нашей партии? И честно сама себе отвечаю: «Нет!» И к троцкистам бы ты не присоединилась. И к анархистам тоже не примкнула. Знаешь – почему?

– Почему?

И вдруг, с неожиданной нежностью:

– Ты – босячка, ты ни в какой партии состоять не сможешь.

И помолчав, очень тихо:

– Но мужчины, которым ты посвящала стихи, тебя никогда не забудут! Если в жизни человека не было «большой любви» – он несчастный человек. Он даже не понимает, чего лишён. У меня была – «большая любовь», мой муж, Ваган. Мой единственный мужчина. Он был очень красивый, весёлый, щедрый, а как он танцевал! Но злых – не любил. Мне очень его не хватает. Он был и мужем, и другом. И очень любил наших сыновей. Нашёл мне няню, чтобы я могла продолжать работать. И повышать свой культурный уровень.

Я смеюсь. Она озорно смотрит на меня.

– Что? Опять – политинформация?

– Но я же молчу!

– Ладно, я теперь верю, что твоя телепатия – существует. Что будем на завтрак?

– Пшённую кашу с изюмом.

После обеда она соблюдала «час отдыха», а я отправлялась к озеру. Почему-то мне никогда не приходило в голову спросить у старожилов: «А чьим поместьем теперь владеют старые большевики? Кто раньше здесь жил? Кому принадлежали эти дачи? Это ведь они – „буржуи“ благоустраивали и лес, и озеро, играли в крокет и серсо, прогуливались под кружевными зонтиками, устраивали музыкальные вечера, приглашали друзей и знакомых на премьеры любительских спектаклей. И как раньше называлось это озеро с плакучими ивами по берегам?»

Однажды с ней случился сердечный приступ, меня рядом не было, я, как всегда, после пяти часов отправилась гулять вокруг озера.

Иногда я, смеясь, говорила самой себе: «Что – захотелось сыграть роль бедной родственницы-компаньонки или скрыться ото всех? Неужели тебе действительно хочется – «записать её воспоминания»?

Не могла же я и ей, и себе – признаться, что я просто «выбивала клин клином». Где-то я прочла: «Когда у тебя случается беда, помоги тому, кто нуждается в твоей помощи».

– Жизнь вообще парадоксальна, – заметил однажды её младший сын, ректор института связи, академик, лауреат всевозможных государственных премий, честно служивший той самой советской власти, которую устанавливали его родители и которая расстреляла его отца.

– Почему именно тебе она рассказывает про свою жизнь?

Вот именно – почему мне? – той самой «внутренней эмигрантке, тунеядке и антисоветчице», которая ещё в 1956 году на её вопрос: «Кто из поэтов тебе нравится?» – спокойно ответила: «Николай Гумилёв и Сергей Есенин».

Я ведь тогда ещё ничего не знала ни про Бориса Зайцева, ни про Владимира Набокова. Ни про Ивана Шмелёва, Михаила Осоргина, ни столь любимого мною Гайто Газданова. А про Зинаиду Гиппиус и Дмитрия Мережковского – вообще узнала уже в 90-е годы. И, отбирая эпиграфы к будущей книге, вдруг задержалась на точном высказывании Зинаиды Гиппиус:

«Да, вот это забывают обыкновенно, а это надо помнить: большевики – позор России несмываемое с неё никогда пятно, даже страданиями и кровью её праведников – несмываемое».

– Нет, – повторила она, вздыхая, – Нет! Ты бы никогда не вступила ни в какую партию и даже сочувствующей – не была. Ты – не станешь никому подчиняться, у нас среди знакомых была одна такая же, дерзкая, из богатой семьи, красавица. На неё следователь стал кричать. Она подняла табурет и ударила его.

Она помолчала и совсем тихо сказала:

– Потом табуреты стали привинчивать к полу.

У меня не хватило смелости спросить: «А как, как её звали?» Но я не спросила. Не посмела спросить – ведь я только записывала чужие воспоминания. Только записывала!

Хотя иногда мне смертельно хотелось спросить её: «Неужели она не понимала, что все мы жили в рабовладельческом государстве?». Всё-таки она закончила институт «Красной профессуры». Считала себя историком. Нужно было её спросить про Достоевского, про «Бесов». Я заставила себя прочесть этот роман, хотя я – почти физически – не выношу Достоевского.