Николай Караченцов - Я не ушел

В августе 2005 мы поехали в Прибалтику, в Юрмалу, в реабилитационный центр. Санаторий на берегу моря. Коля полностью вышел из-под контроля больницы: ему только мерили давление, он занимался физкультурой и с логопедом. Но в основном мы гуляли, обедали в ресторанах, бродили вечерами по Юрмале. Коля пил пиво, иногда выпивал шампанское, ездил с нами на хутор на охоту, ловил рыбу. Он вышел из состояния пациента.

И это дало сразу результат. Конечно, мы очень рисковали. Я Крылову даже сказала: «Я очень боюсь. Мы теряем контроль врачей, которые его знают». Но к нашему приезду там готовились, и прежде всего главный врач Центра Михаил Григорьевич Малкиель. Да, мы рисковали, но зато Коля там сразу прибавил в весе, расцвел. И когда мы в сентябре привезли его к Крылову, тот сказал, что пришла пора – уже пошел шестой месяц после катастрофы – и надо делать черепную операцию. И ключицу, конечно, надо было оперировать, она очень его беспокоила. Там же выросло десять сантиметров кости, а расти она стала совершенно неорганизованно. И боль все время, сильная боль. Ключицу полагалось формировать заново. Операция достаточно сложная. Для ключицы привезли специальную пластину и вызывали из ЦИТО профессора для консультации.

Подобные операции проводятся редко очень, и они стоят врачам больших нервов. Но нельзя было не делать эту операцию, иначе он не чувствовал бы себя спокойно.

Также требовалось закрыть ему мозг, чтобы восстанавливалось свое собственное мозговое давление. А так меня трясло все время: не дай Бог, он ударится головой. Это же смерть – открыт мозг, идет все время пульсация, и любой удар для него был бы концом. Но сейчас он красавец. Череп такой идеальной формы. Я ему говорю: «Теперь тебе можно позировать для скульптора».

Пластина для ключицы привезена из Америки, а штифты – из Швеции. Для черепа предлагали пластину из титана, но выбрали специальный костный цемент. Мы все варианты посмотрели с сыночкой. Андрюша ведь у нас педант и зануда. Нам показали все, что есть в этом мире, мы решили, что лучшее – именно это. По крепости, по заживаемости. Нам рассказали все о будущей операции.

Мы немного успокоились. Эта операция, объясняли нам врачи, для него не будет тяжелой. Тяжелой будет операция на ключице, тяжелой и опасной: здесь и сосуды, и аорта, и пучок нервных окончаний. Я подписала бумагу, что предупреждена, есть какой-то процент на неудачу, если операция пройдет не так, как надо, может обездвижиться рука. Я говорю: «Вы меня не пугайте, я все равно пойду молиться. Вы начинайте свое дело». И вдруг Коля: «А мне страшно. Это же мое тело». Я говорю: «Коля, твое тело все равно принадлежит Господу Богу, и душа твоя принадлежит Господу Богу. Господь щедр». И, когда его увозили и на первую операцию, и на вторую, я уходила молиться.

Я вижу, что врачи нервничают больше, чем я. И тогда меня начинает трясти. Мы ему побрили голову, ночью брили, в двенадцать, а в шесть утра ему уже успокоительный укол сделали. И около восьми утра увезли на операцию. Он уезжает, я накрываю его полотенцем. Коля совершенно спокоен, он внутренне себя подготовил. Все остальные, кто рядом, не в очень хорошем состоянии. Я следом иду в лифт, дохожу до операционной, крещу его там, а дальше меня начинает колотить. И я иду в монастырь, но больше успокоиться уже не могу. Я стою, молюсь. А внутри идет отсчет часов. Мне врачи сказали, не раньше такого-то часа. Я возвращаюсь, и Колю сразу привозят. Точно в ту же минуту мне его привозят под нашим пуховым одеялом, забинтованную мою головочку…

Мы должны были это сделать, должны были рискнуть, хотя, конечно, все перенервничали, особенно Коля, накануне операции. Он очень хорошо понимал, что начнется операция, а рядом с руками хирурга – открытый мозг.

Но почему же операция на руке страшнее? Четыре часа наркоза на руку, плюс два на голову. Но этого вполне достаточно, чтобы его вновь привести в состояние плавуна, он же очень еще слаб. Нормальный человек после того, как ему вырежут аппендицит, месяц приходит в себя от наркоза. А после такого, что пережил Коля!.. Зато теперь он себе очень нравится…

Когда ему сделали операцию на голову, он сразу не мог себя видеть, произошел отек лица, глаза закрылись. Он кричал мне ночью: «Сними с меня очки!» Я говорила: «Вообще-то, на тебе не очки, это собственные глазки. Я тебе давно говорила, что надо сделать пластическую операцию, вырезать вот эти грыжи». А он сидел, дергал веки, буквально отрывал их от глаз. Потом я ему показала: «Коля, здесь вот надо поднимать». Но потом отек спал. Наконец его привезли после операции на руку, он сидит на кровати, у него торчит дренаж, капает кровь, а он, естественно, тянет сигарету. Я в обалдевшем состоянии: «Что, операция не состоялась?» Я-то думала, сейчас полтела в гипсе, весь он в повязках. А он: «Все хорошо. Хочу творог». Мне говорят: «Ни в коем случае его не кормите».