Леонид Леонидов - Рампа и жизнь

В 1921 году он пригласил в Нью-Йорк Н. Ф. Балиева с его «Летучей Мышью», которая имела очень большой успех.

Наслышавшись от Балиева и его актеров о МХТ, Гест решил пригласить в Америку и этот театр.

В 1922 году завязались переговоры Геста с Москвой, и, когда они дошли до такого момента, что могли стать реальностью, то В. И. Немирович Данченко и К. С. Станиславский решили:

– Дело этого европейско-американского турнэ должно быть передано в мои руки.

И вот, в Берлине, в мае 1922 года, появляется представитель МХТ Н. А. Румянцев, который и привез мне полную доверенность на ведение переговоров с Гестом.

Я быстро снесся с ним по телеграфу и подписал условие, по которому наши гастроли должны были начаться в Нью-Йорке 8 января 1923 года.

Стояла чудесная осень, до 8 января было еще далеко, и я выписал МХТ в Берлин к сентябрю, наметив для европейских гастролей – Берлин, Прагу, Париж, откуда и должен был состояться отъезд в Америку.

И вот, в сентябре месяце знаменитая труппа, во главе со Станиславским, прибывает в Берлин, в заарендованный мною Лессинг-театр и мы открываем сезон «Царем Федором».

Золото, блеск, пышность и подлинное художество покоряют берлинцев.

«Царь Федор» сменяется «Вишневым садом», а элегический сад уступает место горьковскому «На дне».

Полнозвучная гамма вызвала соответствующий резонанс: сумасшедший успех, восторженные рецензии, «переполненные сборы», что и требовалось доказать.

Из Берлина в Прагу, где тамошняя эмиграция устраивает нам великолепный приветственный банкет, из Праги в столицу мира, в Париж.

Первый парижский контракт был подписан с Жаком Эберто, известным парижским директором.

Играли мы в огромном театре «Шан-з-Элизэ» и, по стопам Дягилева, покорили Париж.

Вообще для судеб русского искусства Париж был и, вероятно, будет основным звеном, благословенным трамплином.

Упоенные парижским успехом погрузились москвичи на пароход «Мажестик» и в триумфальном порядке поплыли к берегам Нового Света.

Попали мы в невиданную по ярости бурю и среди разбушевавшихся стихий, в ярко освещенных, нарядных залах «Мажестика» встретили праздник Рождества и Нового Года.

Наконец и долгожданный Нью-Йорк.

Нервы натянуты, глаза кого-то ищут, – увы! – никто не идет нам навстречу. Стоим группой на палубе и ждем разгрузки. И, вдруг, видим процессию – что-то вроде крестного хода.

По трапу на пароход поднимается сонм православного духовенства в полном облачении, в сверкающих ризах, с иконами и хоругвями. За ними медленно следует Гест… Отслужили молебен, и Гест поздравил нас с благополучным прибытием и по русскому старинному обычаю поднес Станиславскому хлеб-соль…

Нечего и говорить, что фотографов на пристани был целый легион.

Спустились на берег, и духовенство уселось, не снимая риз, в какой-то особенно блестящий автомобиль, к ним присоединили совершенно растерявшегося Станиславского, и, во главе этой процессии, мы медленно отправились на завоевание Нового Света.

Барнум умер, но идеи его остались живы и впечатление на янки производили потрясающее.

Волновались мы невероятно: – Европа была «своя», европейские восприятия, в конце концов, соответствовали нашему собственному, разница во вкусах если и была, то мы ее знали и учитывали.

Америка же, Новый мир, нам неизвестный, со своими присущими ему вкусами, Барнумами, требованиями обязательных сенсаций, Америка – это неслыханная смесь, конгломерат, коктэйль!

Поди разберись в них, когда в театре сидят рядом славяне, тевтоны, негры, англо-саксы, ирландцы и израильтяне, шведы и итальянцы; протестанты и идолопоклонники!

Поди найди равнодействующую, угоди столь разным и малопонятным вкусам, столь различному мышлению, столь разному мироощущению!

С другой стороны, игра стоила свеч и было очень лестно захватить этот новый рынок художественного «сбыта», новую возможность работы и существования, ибо Россия, вследствие своего революционно-расплавленного состояния, явно ускользала из нашей орбиты. Конечно, все это, в конце концов, «образуется», но пока суд да дело – годами, десятилетиями – нужно ждать, а жизнь человеческая не ждет, солнце не останавливается.

И поистине с биением сердца и трепетом подняли мы в первый раз занавес над нашим заветным «Царем Федором».

Переполненный зал и ни одного знакомого лица.

Со сцены слышится чужая речь. Конечно, в программах содержание пьесы разжевано во всех смыслах, но все же, все же: