Барон фон Хармель - В Москве у Харитонья

Раннее утро после новогодней ночи. Шура Комаров, мастер спорта по вольной борьбе, с квадратным подбородком брюнетистой утренней небритости просыпается и, раскинув руками, натыкается на нинкины груди. Шура вскрикивает с ужасом и резонным вопросом: «Ты кто?» Ответ прозвучал, как отскок шайбы от борта: «Я бутафор». Шура, отпустив её груди и поворачиваясь к стене: «Боже мой, какого только народу на свете не бывает, с кем только не проснешься утром, жениться пора!».

Середина 70-х. Нинка пишет курсовой у нас в дачном поселке. Она переходит из дачи в дачу, везде её любят, кормят, и ей везде рады. Она безбашенная. У неё бзик – она мечтает выйти замуж за чеха и жить в Праге. Где она будет ходить по городу с мольбертом и рисовать. К тому же, она обожает Гашека, за что мы все её любим ещё больше, и у неё есть мечта – иногда обедать и ужинать в заведении «У чаши», где она расчитывает познакомиться со Швейком, которому она скажет: «Швейк, снимите штаны и покажите…».

Мы с Андрюхой едем из Москвы по киевской дороге. Ранняя осень, тепло. У Переделкинской церкви мы наблюдаем картину – за мальбертом спокойно и непроницаемо работает Нинка. На ней короткие шорты и майка, которая едва прикрывает её огромные и очень красивые груди. Рядом топчется не очень уже молодой, бородатый человек, который дает ей советы по части писанного ею этюда, и не может оторвать взгляда от нинкиных грудей. Человек Нинке: «Давай я тебя напишу обнаженную. Я скоро умру от алкоголизма, а тебя эта картина потом сделает богатой». Нинка отказывается, дает приставале рубль и он отваливает на станцию Переделкино. Мы подходим к Нинке. «Ты хоть знаешь кому дала рубль на поправку здоровья?» – спрашивает Андрюха. «Да привязался забулдыгай какой-то непромытый с бородой. Предлагал за червонец писать меня голую. Наверняка надо будет еще и дать ему, а он, может, сифилитик». Меланхолик Андрюха подводит черту: «Может он и сифилитик и точно бомж и забулдыга. Только это Звере – самый лучший русский художник нашего времени».

Это мама моего однокурсника – Алика Соколова. Изабелла Яковлевна Кац, дочь первого председателя ГУБЧЕКА Нижнего Новгорода – Якова Воробьева. Воробьев – это партийная кличка, настоящая фамилия Кац. Изабелла Яковлевна была женщина очень умная и тонкая. Поэтому сыновьям Игорю и Алику она очень советовала не поминать растрелянного в 21-м году белыми деда, Якова Воробьева. На всякий случай, а то всякое бывает, времена могут и поменяться. И поменялись, в 90– е годы на Родине красных родственников точно лучше было не вспоминать, тем более с такой выраженной фамилией как КАЦ. Кстати КАЦ – это аббревиатура Коэн Цадик – святой служитель храма, или воин храма, буквально – хранитель храма.

Однажды, мы учились на 3-м курсе МАИ и собирались на каникулы в зимний спортивный лагерь. Хоккей, лыжи, санки, футбол на снегу, пьянка, карты и, конечно же, девочки, вечером танцы в концертном зале пансионата. Идея пришла в голову Алику – надо подзаработать. Изабелла Яковлевна преподавала немецкий на курсах ВНЕШТОРГА и ей разрешалось пользоваться тамошним буфетом. Спиртное, американские сигареты, по праздникам одежда и обувь. Супер бенефиты, как сказали бы сейчас. Нам были куплены три блока «Мальборо», которые Алик умудрился продать так удачно, что на следующий же день из ментовки Ленинградского района пришла телега в ректорат МАИ, что студент Соколов занимался спекуляцией около метро «Сокол». Разумеется включились все, в том числе мой отец, у которого были колоссальные связи в самых разных сферах Москвы. Общими усилиями Алика отбили, приказ об отчислении из МАИ заменили на комсомольский строгий выговор с занесением в учетную карточку. Тоже хреново, но с этим можно жить и учиться дальше, а не идти солдатом в Красную Армию.

На следующий день мы на радостях распивали в доме у Соколовых новинку – бутылку «Петровской» водки, купленную мной в магазине по случаю. Изабеллая Яковлевна накрывала на стол закуску и напевала веселую немецкую песенку И вдруг: «Мальчики, я вас очень прошу, с бизнесом надо закончить. Если вы вознамеритесь продавать гробы, люди перестанут умирать!»

Начало 70-х. В Москве идет неделя французского кино. В кинотеатре «Мир», который находится на Цветном бульваре возле Московского цирка, дают фильм Шаброля «Пусть умрет зверь». Билетов в кассе нет, я стою в очереди на бронь, а Пимен на улице рыщет в поиске лишнего билета. Ко мне подходит человек в очень хорошей, но весьма потертой и неопрятной одежде. В зале касс кинотеатра темновато, но я вижу, что и лицо у человека потертое. Он мне предлагает сделку, за трешник купить у него контрамарку на два лица. Сделка не честная, продавец теряет два рубля, потому что билеты по 2.50, а контромарка на два лица. Я предлагаю дать пятерку. Человек вздыхает и говорит мне – это много. И тут, несмотря на утлый свет в помещении касс кинотеатра, я узнаю его детскую застенчивую улыбку, с которой он выступает на арене Московского цирка, практически не гримеруясь. «Вы, это Вы. А мы с Вами встречались в Переделкино, прошлым летом, помните, Вы были на даче у Народного артиста, у А.А.А., а я дружу с его сыновьями. Вы, Вы!»