Эдриенн Бродер - Дикая игра. Моя мать, ее любовник и я…

Это было похоже на правду. В состоянии подпития Джулия чудила просто фантастически – раздевалась до белья на званых вечерах, теряла сознание в коридоре, где ничего не подозревавшие гости могли споткнуться о нее, лежащую в луже мочи. Имея под рукой такие истории, в какие впутывалась Джулия, не было проблемой в случае необходимости снять любые подозрения с Малабар.

Когда таймер сработал, Малабар приняла душ, смыла хну с волос, и мы перешли из ванной в ее гардеробную комнату, пожалуй, единственную комнату в доме по Эссекс-роуд, которую можно было назвать уютной. Это было наше любимое место для разговоров. Двуспальная кровать, туалетный столик с драпировкой в цветочек, табурет, обитый той же тканью и украшенный драпировками, – эта комната изобиловала текстилем и была по-хорошему старомодно-женственной. Моя мать, страдавшая бессонницей после смерти Кристофера, обычно спала в этой комнате, якобы потому что Чарльз храпел. Когда я приходила будить ее по утрам, что всегда было непросто, ее голова была спрятана между двух подушек на манер бутерброда, только нос выглядывал наружу.

Я устроилась на ее кровати – своем обычном насесте, привалившись спиной к стене и подобрав под себя ноги, чтобы освободить место для портпледа, который лежал открытым у изножья. Мы решали, что ей взять с собой на свидание с Беном в Нью-Йорке. Мать примеряла наряды один за другим, оценивала свое отражение в ростовом зеркале, критически поджимая губы.

Когда она надела темно-зеленое платье с запа́хом, которое льстило ее тонкой талии, я сказала:

– Ой, мам! Вот это оно. Ты выглядишь чудесно.

Так и было.

Малабар опустилась на табурет и наклонилась к бесстрастному трехстворчатому зеркалу, изучая свое лицо. Большие карие глаза с тяжелыми веками делали ее взгляд томным. В детстве я однажды услышала, как ее подруга Бренда назвала их «будуарными». В то время я решила, что это означает «сонные».

Несмотря на мои уверения, что она красавица-раскрасавица, Малабар была не настроена слушать комплименты. Она ущипнула пальцами лишнюю кожу на верхнем веке и нахмурилась, глядя на свое отражение.

– Нет ничего хуже для женщины, чем старение, Ренни, – сказала она мне. – Моя мать меня предупреждала, а я ей не верила. Но помяни мое слово: на свете нет ничего хуже .

Фотография моей гламурной бабушки Вивиан стояла на столике. Ее красота была тем стандартом, по которому моя мать мерила себя и полагала, что не дотягивает до него. Я была с этим не согласна. Для меня Малабар была еще краше. В лице моей матери была теплота, а ее бедовые глаза шаловливо сверкали, в то время как бабушкины черные волосы, темные очи и безупречная кожа цвета слоновой кости казались мне суровыми. Ее стальной взгляд не теплел, даже когда она улыбалась. Глядя на бабушкино фото, я думала о том, насколько, наверное, захватывающе для моей матери – быть ее единственным ребенком.

Но в убеждении, что моя мать привлекательнее бабушки, я была одинока. Стоило обронить в разговоре ее имя, и все подряд – мужчины, женщины, близкие друзья и соперницы – в один голос принимались утверждать, что Вивиан была самой потрясающей женщиной, когда-либо ходившей по земле.

– Бо́льшую часть своей жизни твоя бабушка была выдающейся соблазнительницей, но старела она некрасиво, – говорила мать.

Я слышала истории о буйном нраве бабушки, о владевшем ею духе соперничества и многолетнем алкоголизме. В том числе историю о громком скандале между нею и моей матерью, когда я была еще совсем маленькой. Они вроде бы не поделили мужчину, с которым обе флиртовали на одной вечеринке. Пьяные и разъяренные, две женщины бросались обвинениями, пока ссора не переросла в драку, в результате которой моя мать упала прямо в камин. Бабушка после этой драки осталась в синяках, а мать – в гипсе от бедра до кончиков пальцев.

Я терпеть не могла представлять себе, как они дрались; мысль о матери, причиняющей боль дочери, пугала меня.

Теперь бабушка была прикована к постели, больше неспособная ни драться со своим единственным ребенком, ни соблазнять мужчин. После второго развода с дедом она около тридцати лет прожила одна, после чего снова вышла замуж в 1976 году. Ее новый муж, Грегори, был родом из Плимута – прямой потомок «отцов-пилигримов», как и Бен Саутер. Но счастье и несчастье в жизни Вивиан шли рука об руку, и Грегори умер всего через пять месяцев после их свадьбы, когда мне было одиннадцать лет. Бабушка, желая иметь ясное сознание на его похоронах, пропустила прием своего лекарства для разжижения крови, и на следующий день ее разбил обширный инсульт. Мы регулярно навещали ее, но она утратила способность осмысленно общаться. Годы спустя Малабар призналась, что роман ее с Грегори длился десять лет в ожидании смерти его жены. Вивиан словно составила план, которому последовала ее дочь.