Борис Шолохов - Художник и время

Чувство это довольно старое: ток тетерева, нерест осетров, комариные кадрили, самопожертвование скорпионов – триста миллионов лет продолжается карусель, и конца не предвидится!

– Вечное. Вечное. Вечное… Начало начал…

Счастье покачивалось на легком взлете стебля. Цвело золотом локонов, улыбки, молодости.

– А знаете что? – встрепенулась Люся. – Расскажите о жизни, о пережитом.

Художник ожил:

– Вопросы, вопросы… из несносной суеты вопросов хорошо шмыгнуть в прошлое. В светлое, совсем невесомое, детство. За бездной забытого возникают узоры образов. Мир немеркнущих красок, вышитый в душе минувшим. Он колышется, дышит, воскрешает.

Сумрак серого сада. Горячие руки матери. Взволнованность взрослые. Приглушенное шушуканье: «Петр, Петр…»

Собственно вот и все. Остальное узналось значительно позже. Петр, мамин брат, прибегал прощаться. В Гражданскую. Раненый… Затем исчез без вести.

Воспоминания семимесячного?! Все смеялись. Но… помнилась картинка. Яркая-яркая. Это убедительнее доводов.

Сначала оседают в сознании осязаемые образы. Звуки, запахи. Свидетельства чувств, словом. Без досужих рассуждений.

Развитие речи вырывает из рая. Словами мыслят. Слова откладываются в голове илом липких понятий. Выиграли или проиграли от развития речи? Разве звуки не закабалили? Не изъяли из них музыку, не заставили нести спесивый смысл?

Точным значением изувечили безграничность вещей и ощущений. Крот, например, хранит трепет прикосновения. А говорящие констатируют: «Коснулся милой». Констатируют, черт возьми! Сколькими словами можно вызвать один забытых запах – и возможно ли?

– Какой же вы, однако, умница!

– Спасибо. Распинаюсь, собственно, о красоте косноязычия и бездумности, а мне бац – «умница»… Сейчас? С вами? Это же не заслужено, уличать в рассудочности очарованного!

– Перестаньте оправдываться. Вернитесь к воспоминаниям. Интереснее.

– Интереснее? Тогда слушайте: картинка вторая – приют. Тут работа и квартира родителей. Казенная. – Это вонзается в сознание безрадостной высотой стен и неестественной пустотой во все стороны. – Я уже ухожу. Среди всей обстановки заслуживает уважения разве несуразный коробок, выкрашенный оранжевым по неструганному. Он предельно ярок и безгранично универсален. Ибо играть роль рундука, горки, гардероба одновременно, или по усмотрению, умудряется без труда. Хожу от оранжевого вооружения до нещадно обшарпанной двери. Через порог приют. Голосисто-таинственный. Рвусь посмотреть – напрасно. Взрослые дергают за руку: «Там… клопы!»

– Ну так что ж? Вам же можно!

– Вырастешь – узнаешь.

И мне оставалось расти во вселенной, простиравшейся от стены до стены. А за запретным визжала жизнь, огороженная прожорливой стражей. Впрочем, приют, нет-нет, да и переступал черту. Перебирался через границу. Дверь открывалась, и в нее робко просовывалось странное существо.

– Здравствуй, Поля. Проходи. Садись, – ласково звала мама.

Собирала на стол, угощала.

Бесчисленные «почему?» начинали тотчас же стучаться.

– Совсем сострижены волосы. С какой стати? Девочки обычно причесаны. И назвали глупо: «Поля». Не по-людски совсем. И лицо… Круглое, как блин, засижено рыжими веснушками. Разве брезгуя, зовут в гости?

Мне объяснили: есть, мол, обездоленные. О жалости, рассуждали. Только к жалости непременно примешивалась доля фальши. Малыши слышат фальшь очень хорошо.

Гостья садилась за стол. Ела. Сопела:

– Спасибо…

И исчезала. Молчком.

– Глупа – вот и молчит, – догадывался я. – А конопины так от клопов… – Мысль смелая, не по летам, не так ли?

Жалость? Желание служить и нежность, или брезгливое покровительство? Все на свете достойно высокого чувства: и красота, и уродство? Если бы!..

Краски прыгали с палитры на холст. Липли к полотну. Люся сияла в прожекторах безудержного обожания. Сотворив святыню, проникаются робостью. Портретист инстинктивно избегал, не смел погрузиться взглядом во взгляд. Не смел и стремился всеми силами.

– Перерыв! – грянуло приговором из горла.

Люся обернулась, словно на вызов. Скрестила со светом свет. Ресницы не дрогнули. Только попятились, расступились. Выстроились черным караулом по сторонам. Пропустили.

А за ними… Звали звезды или разверзлась бездна?! Дерзнувший не знал. Не запомнил. Не успел. И, спасаясь, инстинктивно потупился. Караул пропустил обратно. Даже что-то позволил взять, а взамен заставил оставить. Навсегда… Навсегда ли? Не станем гадать.