Л. Мардахаев - Педагогическое наследие Калабалиных. Книга 3. А.С. Калабалин

— Каковы ваши первые детские воспоминания ?

— Мои родители всегда жили на территории колонии, в которой работали. И все её воспитанники чувствовали себя детьми Калабалина: жили открыто, прозрачно, одной семьей. И мои детские воспоминания – это не мама, не папа, а в первую очередь группа ребят. На ранних фотографиях я всегда среди воспитанников.

Отца по-настоящему увидел в пять лет. В 1941 году, мне шёл тогда третий год, он ушел добровольцем на фронт. Спецдетдом в Сокольниках, который отец принял незадолго до этого, пришлось эвакуировать. Мама стала его директором. В теплушках привезла сотню ребят и троих своих детей – у меня две сестры, Леночка и Галочка, – в Катав-Ивановск Челябинской области.

Там моим главным впечатлением стала рабочая лошадка Карнаушка. Я её сильно полюбил. И вдруг – лошадки не видно. А на обед дали очень вкусные котлеты. Кто-то сказал – это из Карнаушки. Это было первое настоящее горе…

А папа… Я его очень ждал и всегда говорил:

– Вот папа приедет и Гитлера в клетке привезет.

Он вернулся в 1944-м, был ранен, хромал. Хорошо запомнил своё ощущение – я никак не мог понять, что этот незнакомый человек и есть отец. И у нас с ним произошло столкновение. Мое святое место была мамина кровать. В нашей комнате жило много народу: сестры, тетя Варя, усыновленный воспитанник Паша, жена другого воспитанника, еще воспитанник – полный муравейник. И в этом хаосе у меня было местечко на маминой кровати, которое я ей грел. И вдруг на эту, можно сказать, святыню, кто-то посягнул! Я даже с кулаками на отца налетел.

Но очень скоро все встало на свои места, папа мгновенно оккупировал мое сердце.

Всю жизнь я видел его в работе. В 1946 году его направили в колонию для малолетних правонарушителей города Сталинири, теперь – Цхинвали. Там страшные дела творились, было несколько убийств на национальной и других почвах. Приехали поздно вечером. Расположились, как всегда, на территории колонии. Утром отец говорит:

– Я – по делам, а ты иди, гуляй.

Мама с сестрами должны были подъехать позднее. И я запросто пошёл бродить по двору. В любой незнакомой компании чувствуя себя, как рыба в воде, я беспардонно влезал во все компании, заговаривал с незнакомыми мальчишками… Только потом понял, на что решился отец: он сделал меня орудием педагогического воздействия – пустил своего маленького сына, как говорится, без охраны, в эту наполненную враждой и ненавистью ко всему миру среду.

Но вокруг были не урки закоренелые, а 13-15-летние пацаны, попавшие в жестокую беду. Потом некоторые из этих ребят – Паша Пасалиди, грек, Дима Алибеков, армянин, – стали, и на всю жизнь, мне любимыми братьями. Они рассказали, какой переполох я внёс своим появлением. Здесь только что кровь пролилась, а мальчишка один бегает, и отец его выпустил, не побоялся. Что это значит?..

– Вы понимаете, как он мог решиться на такой риск? (Калабалин-старший пережил страшную трагедию, в 1934 году в другой колонии один из воспитанников убил его первенца, совсем малыша. — Л.Т.).

– Я до сих пор пытаюсь это понять. То был риск, но риск оправданный – нужно было растопить души колонистов. А отец по сравнению с 1934 годом был, конечно, гораздо более опытным педагогом. Отпустил меня – значит, твёрдо знал, что ничего не случится. А Костик… Ему было два с половиной года. Тогда под Ленинградом отец руководил спецшколой. Считалось, дети там неполноценные. Но отец доказал потом, что дети – нормальные, только нужно правильно к ним относиться. А тот тринадцатилетний садист попал в колонию по безобразной халатности или неграмотности чиновников. Он до того уже имел опыт убийств.

– Как воспитывалась такая безукоризненная честность?

– Мы жили в такой среде, где честь, достоинство, уважение к человеку были главным, основным принципом. Отец и мама, каждый их шаг были на глазах у детей. И никаких особых прав, никаких привилегий. Все двери – и у родителей, и в отрядах – были открыты.

В новой колонии, в Мотовиловке, с одиннадцати лет я стал жить не с родителями, а в отряде. Там были дети погибших на войне, и я стал называть отца Семён Афанасьевич; никто меня этому не учил, просто не мог при осиротевших детях произнести слово «папа».