Майя Ракита - Дневник приемной матери

Мы с другом стоим на кухне. Первый день, как мы с дочкой вместе.

Друг говорит мне:

— Надеюсь, ты понимаешь, что она тебя не сможет называть мамой.

Моя дочь распахивает дверь, врывается на кухню и кричит:

— Мама, мама! Смотри, что я нарисовала!

Конечно, в нашем настоящем были наши воспоминания, которые касались нашей жизни после детского дома. Как-то раз моя дочь сказала мне за ужином, что она решила, что я стану ее мамой в первый же день нашего знакомства. Меня это удивило. Это было неожиданно, поскольку наша жизнь складывалась очень сложно.

Когда мои друзья спрашивали меня, как я выбирала себе ребенка в детском доме, я пыталась рассказать им, что выбирать себе детей в принципе невозможно. Когда ты заходишь в детский дом, на тебя наваливается орава малышни, тебя тянут за руки, за одежду, не дают ступить и шагу двадцать пар рук. И еще двадцать пар глазенок смотрят на тебя с такой надеждой, что ты забываешь все на свете и не можешь сдержать рыданий. Все твои чувства обостряются настолько, что тихим голосом произнесенный каким-то малышом прямой вопрос: «А вы будете моей мамой?» превращается во внутренний крик души. И ненависть ко всему человечеству подступает так близко к сердцу, что приходится срочно бежать в какой-нибудь уголок тайком смахивать слезы и приводить себя в порядок. Сбежать в этот момент, поддаться слабости возможно. В этом нет ничего постыдного. Но вернуться сложнее во сто крат! Хотя и это возможно. Невозможно понять само наличие и увеличение количества детских домов, не понять ни умом профессионального психолога, ни сердцем женщины. Что касается меня, то я приехала за конкретным ребенком, с которым провела вместе Новый год у моих друзей, а взяла ту девочку, которую мне дали. Взяла без сопротивления и в соответствии с законом жизни: дают — бери!

Так вот. Доченька очень подробно вспомнила тот день, когда я впервые ее взяла из детского дома с собой. Поскольку детский дом находился не в моем, а в другом городе, я жила у своих друзей и могла пригласить свою будущую дочь только к ним, получив предварительно их согласие. Дочка вспомнила, как мы рисовали, как болтали, как смотрели все вместе «Мадагаскар-2», как делали винегрет, а вечером взбивали молочный коктейль с бананами, как рассматривали все вместе фотографии родного моего города, города, в который нам предстояло через какое-то (никто не знал, какое) время уехать и жить. Дочь вспомнила и о том, как я укладывала ее спать и читала сказку на ночь. А когда мы легли, прикасаясь друг к другу, моя дочь именно в тот момент подумала, что я стану ее мамой. Она так и сказала мне за ужином по прошествии более трех месяцев с того самого момента, что это она меня выбрала.

И пусть до ее приезда в мой город у нас был еще месяц, она не переставая, думала обо мне. А я о ней. Я бегала с документами по инстанциям. А она выдержала разговор с родной мамой. Рыдала ночами.

Моя будущая дочка отказалась наотрез брать с собой какие-либо фотографии из прошлой жизни. Моя будущая дочь сожгла все мосты и уехала со мной в незнакомый город, к незнакомым людям. Моя дочь пошла в незнакомую школу и стала преодолевать незнакомые ей трудности. Это не значит, что она перестала рыдать. Это не значит, что она перестала отказываться. Это не значит, что она перестала бояться. Это не значит, что она перестала хотеть забыть свое прошлое, и особенно, свою маму навсегда! Это значит, что она осмелилась начать со мной жить. И нам предстояло в нашей жизни построить новые мосты. Потому что старые мосты дочь сожгла, чтобы уехать. И теперь нам нужны были другие мосты, чтобы остаться.

В моем случае настоящее было осознано за три месяца и принято ценой невероятных душевных и профессиональных усилий не только с моей стороны, но и со стороны моей дочери. В конце третьего месяца у моей дочери появилось первое воспоминание из действительно ее прошлой жизни. Конечно, в какие-то моменты до этого она пыталась мне что-то рассказать. В ее памяти всплывали воспоминания. Но попытки рассказать о них превращались в стоны и захлебывание слезами. Слезы катились градом, и дочь не могла произнести ни одного слова. Она выдавливала из себя какие-то непонятные звуки, и мне приходилось ее долго успокаивать.