Ольга Матич - Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи

Первой работой деда, которую я прочла, была его рецензия на книгу Менделеева, о которой уже было сказано. Приехав в 1991 году в Москву через неделю после путча и работая в Ленинке, я нашла отдельный экземпляр этой рецензии. Я тогда занималась главным образом моей вечной спутницей, Зинаидой Гиппиус, и социально-культурным контекстом символизма – начинала собирать материал для книги «Эротическая утопия». Между делом, однако, я искала и читала написанное родственниками. Рецензию, которая мне показалась вполне доступной для неспециалиста, я скопировала и отвезла маме. Теперь же я читаю сугубо научные труды деда, чтобы хотя бы поверхностно ознакомиться с его экономическими установками. Эти тексты я осиливаю с трудом: уж очень чужда мне терминология макро– и микроэкономики. Несравненно понятнее российские отзывы на его теоретические работы.

Его небольшая книжка «Марксизм: изложение и критика» (1954) тоже очень доступна, в ней нет ни алгоритмов, ни сложных теоретических рассуждений. Это не серьезный анализ, а злобный выпад против Маркса и марксизма, напоминающий писания самых правых эмигрантов – противников Советского Союза. Меня она удивила – ведь деду была присуща не только профессиональная, но и человеческая тонкость, и свои мысли он всегда выражал очень логично. Кажется, эта работа не переиздавалась в постсоветской России, а то мне было бы стыдно. Самой «понятной» из серьезных его работ оказалось «Введение в экономическую науку» (1936) – именно из-за предельной ясности, чтобы не сказать сухости, изложения. Обрадовал меня и ее объективный тон, даже в рассуждениях о Марксе; по крайней мере, таким он показался мне, неофиту.

Мне только жаль, что ни дед, ни мать не дожили до возвращения его трудов на родину. Я пишу о нем и читаю его работы в новых российских изданиях за них, как бы исполняя миссию старой эмиграции – вернуться в Россию, пусть и «виртуально». Еще более жаль, что я многого с дедушкой не обсудила, в том числе Франка, Бердяева и Степуна, но при его жизни я была слишком молода и плохо знакома с их трудами. Его письма к Струве (с которым он дружил; они защищали друг у друга диссертации!) хранятся в том же Гуверовском архиве; в некоторых из них дедушка дает ему практические советы – как финансировать эмигрантскую газету «Россия» (с подзаголовком «Орган национальной мысли и освободительной борьбы»), продолжением которой стала «Россия и славянство». (Мама говорила, что Струве был человеком «бестолковым».) Шла в их переписке речь и о долге, который дед постепенно возвращал Струве (во врангелевском Крыму, перед эвакуацией, тот одолжил ему денег), и о деньгах, которые дед посылал ему на газету [165].

Возвращаясь к Франку – мне было бы очень интересно поговорить с дедом о нем, в особенности о его статье «Этика нигилизма» в «Вехах» (1909), произведшей на меня в свое время сильное впечатление. Неожиданным для меня тогда было утверждение Франка о том, что русская интеллигенция отвергала «накопление богатства, материального и духовного», которое и есть главное «условие прогресса и действительного успеха человеческой жизни» [166]. Прочитав эту статью, я глубже осознала неприятие интеллигенцией буржуазных ценностей и поняла, что родители воспитывали во мне все то же неприятие. «Чтобы созидать богатство, нужно любить его», – пишет Франк; интеллигенция же «любит только справедливое распределение богатства» [167]. Он сравнивает русского интеллигента-нигилиста (вроде Базарова) с монахом, живущим аскетической жизнью, но не любящим человека. Вместо того чтобы творческим трудом укреплять народное благополучие, такой интеллигент его разрушает, «ведет паразитическое существование на народном теле» [168]. Думаю, что деду «Этика нигилизма», которую он, безусловно, читал, пришлась по душе. (Вспоминаются его советы о покупке дома – притом что он, как и Франк, ценил не только материальную, но и духовную сторону «хозяйственности».)

К сожалению, я мало расспрашивала деда о его жизни: об университете, о родителях [169], о его отношениях с Пихно и Шульгиными, о том, как он чувствовал себя в их среде, о положении человека, приехавшего из глубокой провинции. Ведь он вышел из совсем другой семьи, о которой я, впрочем, практически ничего не знаю – кроме того, что все дети этой семьи, как и их отец, получили высшее образование, а талантливые и амбициозные сыновья даже стали докторами наук. Почему-то я не задавала этих вопросов и маме, а ведь могла бы – я много расспрашивала ее о Шульгиных. Дед, например, и с первой, и со второй женой был на «вы» и обращались они друг к другу по имени и отчеству. Мне уже в юности эта манера казалась странной, но я ни у кого не удосужилась спросить, откуда она пошла, пусть это и было принято у многих. Дед много говорил о Столыпине. Я знаю, что он был на его похоронах, но было бы интересно узнать подробности, в том числе относящиеся к тем чувствам, которые дед тогда испытывал. Мы с ним о его эмоциях не говорили – а я ведь уже много лет интересуюсь историей чувств.