Ольга Матич - Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи

Мне хочется закончить послесловие примером того, что Вагнер называл «Gesamtkunstwerk», в котором сходятся слово, музыка и визуальный образ. Своего рода озвученную картину пишет Кузмин в «Форели разбивает лед»:

Эти строки помещают читателя в театр, где он слышит музыку раненого моря и видит красавицу «в алом платочке» с полотна Брюллова. Пронзительной красоты метафору (раненое море), пусть с натяжкой, можно отнести к морю Тернера, которое бушует (шумит) и «ранит» сброшенных в него рабов с невольничьего корабля. У Кузмина время (музыка Вагнера) перетекает в безвременное (пространственное) полотно Брюллова, в котором время останавливается, как и сердце поэта, наблюдающего созданную уже им картину. Читателя, возможно, удивит мое странное соположение, но мне хотелось напоследок процитировать любимую мною «Форель».

Кода. Несмотря на то что я уже много лет пишу научные статьи и книги, а теперь написала воспоминания, зрительные, или визуальные, переживания играют в моей жизни более значительную роль, чем переживания, вызванные художественным словом. Недаром я люблю свои тревожные городские сны, в которых не могу вернуться или найти то замечательное место, не существующее в реальном городе, – меня это сонное пространство, иногда музейное, прельщает своей небывалой красотой. Вспоминая его, мне иногда удается воспроизвести фрагменты из него наяву, напоминающие экстрасенсорный опыт – впрочем, наяву он скорее напоминает сенсорное переживание, от которого я получаю огромное удовольствие.

В последние годы я заинтересовалась изображением зрительных, отчасти живописных, образов в литературных текстах. Как пишет Полина Барскова в своих замечательных «Живых картинах»: «…когда он наконец выдохнул слова своей роли, она <���девочка> вся обратилась в зрение» [634]; именно превращение слова в зрение – и наоборот – я искала у Андрея Белого в «Петербурге». Свое умение видеть внешний мир, например дальнюю перспективу и крупный план (мелочи вблизи) и их взаимозависимость, я применяю к живописи. Разглядывание картины создает своего рода монтаж, который зависит от движения взгляда зрителя с одного «кадра» (части) на другой, вписывающего время в пространство картины. Мое любимое времяпрепровождение – поход в музей. Рассматривая хорошие картины, я получаю не только эмоциональный, но прямо-таки физический кайф.

На замечательной выставке Серова в Третьяковке на Крымском Валу, где я побывала недавно, мне «бросилось в глаза» то, что в его многочисленных портретах глаза всегда действительно видят, а не только смотрят – на зрителя, в сторону, на другого персонажа. Серову удается убедить нас в «настоящести» взгляда своих персонажей. В том, что глаза у некоторых художников бывают стеклянные, как бы слепые, таится глубокая ирония. Ведь художник применяет свои глаза, когда пишет чужие, но главное, чтобы зритель смог почувствовать виртуальное пересечение взглядов: своего и принадлежащего тому, кто изображен на картине. Это вошло в теорию искусствоведения: взгляд означает взаимодействие между зрителем и произведением искусства. В этом и есть сила «взгляда» (gaze) в живописи – мы ощущаем как бы «возвращенный взгляд» того, на кого смотрим [635].

Обращаясь к понятию «взгляд» в обычном смысле, стоит вспомнить распространенную фразу «на наш/мой взгляд». Мы часто ее произносим, в том числе при оценке художественного произведения, пусть наша оценка и определяется эпохой, в которой мы живем, культурной средой, к которой принадлежим, не говоря уже об исторических процессах, сформировавших и ту и другую. При всем этом остается индивидуальная оценка, зависящая от наших личных знаний и предпочтений, в данном случае от умения «видеть». Мои размышления на эту тему банальны, и, говоря языком банальности, мне хотелось расставить точки над i» – над тем, что меня волнует.

Писать воспоминания, подводить итог своей и чужой жизни не менее банально. Ни воля случая, ни амбивалентность авторских суждений и интерпретаций своих и чужих поступков, ни сложная русско-американская идентичность этого не изменят. Остается только надежда на то, что моя книга показалась читателю интересной и что я сумела убедить его в подлинности «моего взгляда».