Игорь Кохановский: «Всё не так, ребята…» Владимир Высоцкий в воспоминаниях друзей и коллег

Вот это первое. Фальшь самого статуса «общей совести», пророка в Отечестве. Двойственность положения народного любимца: ведь партноменклатура – тоже народ, и, как выяснилось впоследствии, самая органичная его часть. То есть она в основном и формирует образ народа, приписывая ему свои свойства. И Высоцкий по самой природе своего таланта не отказывается ни от одной части этой аудитории – он действительно для всех свой. Когда прочитаешь эту книжку, понимаешь, что не смерть его загадочна – а то, как он дожил до сорока двух.

Вторая любопытная закономерность – это исключительная важность, пожалуй, даже сакральность всего, что с Высоцким связано. Вот он пишет записку другу, вот излагает план фильма (не осуществившегося, конечно), вот острит вслед проходящей мимо красавице – всё запоминается, всё потом попадает в мемуары; странное дело, но мы почти не знаем его афоризмов, блистательных формул, точных оценок чужого творчества – вся афористичность ушла в стихи. И чисто человеческих поступков его мы почти не знаем или знаем очень мало: никого не спасал, не вытаскивал из депрессий, не жертвовал денег на благотворительность (она тогда тоже была, и многие, например, подкармливали безработных диссидентов) – словом, почти без биографии человек. Играл, пел, ездил. И здесь он как раз не заложник профессии либо статуса – в конце концов, захотел бы, так нашел бы способ переменить биографию. Нет, тут был его личный, сознательный выбор: или фанатичная работа, или столь же самоубийственные загулы, иногда многодневные. А жизнь как таковая, просто жизнь – воспитание детей, решение бытовых проблем или даже просто любовные романы – все на втором плане. Высоцкий совершенно не умел жить (да и пить, собственно, не умел): он был профессионалом в другой области. Да и не очень нужны ему были люди, скажем честно: одиночества не переносил, общества – тем более. Единственным настоящим другом в зрелости считал Шемякина, их объединяли и масштаб личности, и подверженность традиционным российским порокам. Но вот удивительно: при такой экономности, скупости его повседневных эмоций и бытовых поступков – все они хорошо помнятся. О нем помнят такое количество мелочей, что в любом другом случае это смотрелось бы диссонансом. А у него – нет. Видимо, дело в том, что он не словами, не мыслями, не поступками, а как-то одним своим существованием и обликом вносил значительность в тогдашнюю советскую жизнь. Вот он ходит рядом – и это значительно. Эта закономерность добавляет нечто новое не к его облику, а к нашему: она проясняет, чего нам на самом деле надо от великих современников. Нам надо, чтобы они своим масштабом свидетельствовали о возможности другой жизни, другого психотипа, – а без добрых дел мы как-нибудь обойдемся. Добрые дела как раз забываются. Мы ведь считаем это нормой. «Хорошими делами прославиться нельзя». Запоминается не то, что человек тебе жизнь спас, а то, как не поздоровался или на ногу наступил. Не надо требовать от великих хорошего поведения (плохого – тоже не надо, конечно). Можно требовать значительности; и Высоцкий был значителен. Когда он был рядом, это приподнимало нас в собственных глазах.

И третья закономерность, которая особенно выпукло выступает в этой книге: мы любим свое прошлое или будущее, а настоящее игнорируем. И Высоцкий поет нам про то, какими мы были (во время войны или в детстве) – и какими будем. Настоящего у нас нет. Большинство мемуаристов вспоминают Высоцкого в молодости, другие помнят о том, как уже при жизни сознавали его величие и ждали канонизации, – и почти никто не помнит, каким он, собственно, был. Есть образ студента Школы-студии, набрасывающего первые песни, и образ-памятник – монумент его посмертной славы, скажу даже, что и культа. Но вот повседневности как бы вовсе не было: Высоцкого любили как бы посмертно. Все понимали, что – гений; и что гения этого обязательно назовут несправедливо замученным. Иногда возникает чувство, что многие из эпитафий, написанных в июле-августе 1980 года, готовились заранее. Но вот реального Высоцкого – с его пристрастиями и страстями, читательскими и зрительскими вкусами – не запомнил почти никто. Мелочи есть – облика нет. На своих гениев мы смотрим ретроспективно. А интересно-то именно знать о том, как человек жил, справлялся с жизнью; как он работал, искал сюжет, сомневался ли он в себе… Этого мы почти не видим – и не потому, что он был скрытен, а потому что памятник интересует современников больше, чем живой и ошибающийся человек. Мы увидим в этой книге Высоцкого-певца – того, кто поет уже готовое, – но почти не увидим Высоцкого-творца. Может, понять и проследить этот творческий процесс не всякому по плечу, а может, в России действительно важен не процесс, а результат. Может, поэтому у нас так эксплуатируют пятьдесят хитов Высоцкого, но почти не знают серьезных, глубоких, «лабораторных» песен – сочинявшихся не для публики, а для себя, не для концертов, а для узкого круга, для личного роста. Он, впрочем, и сам пел их неохотно.