Юрий Федосюк: Утро красит нежным светом… Воспоминания о Москве 1920–1930-х годов

О этот примитивный дворовый детский и полудетский фольклор! Почему он так цепко влезал в детские души, запоминался раньше и прочнее чарующих стихов и сладостных песен? Здесь, наверное, сказывалась неискушенность детской души, легко подпадавшей под обаяние простейших слов, четкого ритма и чеканных рифм.

Стоило закапать дождю, как дети хором декламировали стихи, наполовину им непонятные:

Ловили паука, отрывали ему ногу, оторванная конечность импульсивно делала гребущие движения. На это тоже был стишок:

Вот попалось в руки крохотное красное насекомое – божья коровка. Если паук – злой, то это – Божье существо, давить и мучить его грех – так объясняли взрослые. Наглядевшись, можно было сказать:

А она не летит, хоть крылышки есть. Дунешь – упадет, куда-то исчезнет. Какое там небо! И откуда надежда, что такая маленькая тварь может принести с небес хлеба? Может быть, это древнее языческое поверье: благословенное насекомое может вымолить у Даждь-бога дождь с неба, то есть обеспечить людей урожаем?

Были и дразнилки. Не расслышишь сказанного, спросишь: «Чего?» – последует ядовитый стишок:

В школе я узнал, что «чело» означает «лоб», и счел стишок совсем бессмысленным, но потом выяснилось, что в деревнях челом называют отверстие в русской печи, на которое и в самом деле можно усесться.

Обидчика часто дразнили так:

Конечно, это «модель»: вместо Колька можно было вставлять любое имя, в том числе женское.

Играли и с девочками, но постепенно такое общение стало рассматриваться как зазорное. Чуть детвора заметит, что мальчик слишком много времени проводит с девочкой, начинается перешептыванье, а потом внезапно оба оказываются в центре круга, издевательски декламирующего:

А то какой-нибудь балбес постарше подойдет к маленькому и с невинным видом попросит:

– Скажи «стакан».

– Стакан.

– Твой отец таракан.

Очень обидно становится, но балбес не унимается:

– Скажи «веревка».

– Веревка.

– Твоя мать воровка! Э-э, слышали? Его мать воровка! Он сам сказал.

От старших ребят можно было услышать стихи посложнее, да и позабористей. В ходу был, например, такой куплетец, произносимый многократно, громко и нараспев:

Эта чушь, бесспорно, отголосок недавно прошедшей Первой мировой войны, а может быть, и немецкой оккупации, последовавшей после Брестского мира. Доставалось и американцам:

Подрастая, я всё большее участие принимал в дворовых детских играх. Они передавались – без изменения правил – от старших к младшим, быстро вспыхивали и так же быстро угасали, заменяясь другими. Игр было десятки, казалось, что они бессмертны; куда же они все или почти все бесследно исчезли? В современных дворах играют всего в какие-либо три-четыре игры. Загадка для социологов и психологов: почему так мало стало групповых игр?

На первом месте стояли уцелевшие до наших дней салки – в Ленинграде они называлась пятнашками. Дотронуться до другого означало осалить его, в Ленинграде – запятнать. Второе место занимал «штандер» – игра с мячом: как только водящий произносил: «Штандер!», все обязаны были замереть на месте, а тот, в кого попадал мяч, становился водящим. Жмурки и прятки не требуют пояснений. Интересны были варианты пряток – «обознатушки», когда прячущиеся менялись какой-либо частью одежды, дабы водящий назвал не то имя и продолжал водить, а также «двенадцать палочек». На доску-рычаг накладывались 12 маленьких палочек, затем кто-нибудь нажимал на конец доски и палочки разлетались в разные стороны. Водящий, прежде чем пойти искать, обязан был найти и вновь разложить на доске палочки, в это время играющие прятались. Самым эффектным было, воспользовавшись тем, что водящий далеко отошел от доски, подкрасться к ней и вновь нажать на её конец – ему снова приходилось собирать палочки, неловкого «заваживали» и доводили до слез.