Кимберли Рэй Миллер: Кимберли, которая вела двойную жизнь

Такие сны будят меня посреди ночи. Мозг не всегда справляется с телом. Проходит пара минут, прежде чем я понимаю, что нахожусь вовсе не в доме в хорошем пригороде Лонг-Айленда, где выросла, а в маленькой, аккуратной бруклинской квартирке, которую называю домом всю свою взрослую жизнь. Тогда мне сразу же хочется позвонить маме. Она, пожалуй, единственный человек, который понимает, как глубоки эти шрамы. Мне нужно, чтобы она сказала, что это больше не моя жизнь и никогда моей не будет.

Я знаю, что она это скажет, а потом будет извиняться, как делает всегда. Она извиняется, сколько я ее помню, но я никогда не могу простить ее так, чтобы она сама простила себя. Она всегда боялась этих снов, боялась, что они станут последней каплей и я перестану любить ее. Она предупреждала меня: «Когда-нибудь ты больше не сможешь притворяться, что все хорошо, и возненавидишь нас».

Мама чаще бывает права, чем не права. Да, нельзя считать, что все хорошо. Воспоминания живут со мной. Они там, куда я поместила их много лет назад. Но человек в них – вовсе не я. Эта девушка больше похожа на мою младшую сестру, на кого-то близкого, кому я хочу сказать, что ее мир будет лучше и чище. Я была там, видела это, и там все будет хорошо – для нее.

Но в одном мама ошибается: я вовсе не ненавижу ни ее, ни моего отца. Да, я помню грязь, крыс и хлам. Но помню и родителей, которые любили меня. Несовершенных, но любящих всем сердцем людей, которые дали мне все, что у них было. И гораздо больше.

Кимберли Рэй Миллер

За его спиной висел потрепанный рюкзак, к которому были привязаны два больших пластиковых пакета. Они раскачивались в такт его шагам. Я сразу поняла, что он бездомный, и все время, пока мама тянула меня к нашей платформе, оборачивалась, чтобы получше его разглядеть.

Он шел по вокзалу Пенн, на ходу поедая кусочки курицы из коробочки KFC. Интересно, чем он за них заплатил?

Заметив, что я смотрю на него, он протянул мне коробку с цыпленком, предлагая поделиться. Я тут же отвернулась и побежала за мамой. Больше не оглядывалась, но всю дорогу до дома думала об этом человеке.

– С тобой все хорошо? – спросила мама, наклоняясь и целуя меня в лоб. – Температуры вроде нет…

Обычно я была шумным и энергичным ребенком, особенно дома, с родителями. Когда молчала больше нескольких минут, они сразу думали, что я заболела.

Я кивнула, показывая, что все в порядке. Хотя это было не так. Я не заболела, но была в смятении. Это было что-то другое. Тот человек на вокзале, потрепанный, с пакетами, набитыми каким-то хламом, но очень добрый и готовый поделиться последним, напомнил мне отца.

Отец не был похож на других людей. Он не следовал правилам, по которым жили остальные взрослые. Его приоритетами всегда были идеи и знания, преимущественно в форме газет и книг, плюс постоянно работающее радио. Он жил, как взрослые. У него была семья, работа. Но даже когда я была совсем маленькой, мне казалось, что все это с ним произошло совершенно случайно.

Я никогда не сомневалась, что отец меня любит, но всегда боялась, что однажды он чем-то увлечется и забудет о нашей жизни. Он мог погнаться за какой-то новой идеей и закончить так, как тот человек на вокзале Пенн. Он бродил бы по коридорам мира с мешками газет, которые стали бы его единственными спутни- ками.

Мы два часа ехали домой на Лонг-Айленд. Возле вокзала нас встречал отец. Как всегда, он вышел из машины, чтобы открыть мне заднюю дверь. Я подбежала к нему, а он, как обычно, взвалил меня на плечо, как это делают пожарные-спасатели. Потом быстро повернулся и спросил:

– К-Рэй, куда ты делась? Ты же только что здесь была!

– Я позади тебя, – ответила я, тоже как обычно.

Он повернулся, и я снова оказалась у него за спиной, вцепившись руками в задние карманы его джинсов, чтобы удержаться. Так мы повторили три или четыре раза, оглушительно хохоча. В конце концов мама напомнила нам, что мы вообще-то на парковке. И тогда я официально прекратила игру.

– Я на твоем плече! – объявила я. – Пожалуйста, поставь меня на ноги!

Эти слова были традиционным сигналом окончания игры.

Отец ставил меня на ноги, ахал: «Вот ты, оказывается, где!», усаживал в машину за спиной мамы и пристегивал ремень безопасности. Чтобы посадить меня, ему приходилось отодвигать в сторону глянцевые страницы, вырванные из журналов, старые газеты, пустые стаканчики, давным-давно использованные бутылки из-под машинного масла и трубки, которые валялись на заднем сиденье. Пристегивая меня, он пел особую песенку – это было мое правило. Если процесс проходил не по моим правилам, я отстегивала ремень, как только машина трогалась.