Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2016

Муку перемелю, полы перемою,
в ушко пролезу почти без труда,
потому что я знаю,
что это такое –
быть в разлуке.
И уже навсегда…

А собственно, что же такое разлука?
Мы не были даже знакомы и дня,
но кто-то нас отнял уже друг у друга:
меня – у тебя, а тебя – у меня.

Ты помнишь, как счастьем дышала округа,
как тело хотело огня и огня?!
Но не было нас и тогда друг у друга:
меня – у тебя, а тебя – у меня.

Когда же и впрямь наступила разлука,
то мы и не знали, друг друга виня,
что нет уже тысячу лет друг у друга:
меня – у тебя, а тебя – у меня.

Ни горе, ни счастье уже не пугают,
но мучает голос из крайнего дня:
– Зачем отнимают, зачем отнимают
меня у тебя и тебя у меня?..

Тебе – почти что сорок,
а мне – почти что двадцать.
И мокрых листьев шорох
мешает целоваться.

Не то пройдет соседка,
не то сосед заглянет,
и хоть цела беседка –
беседовать не тянет.

Качнет шары гортензий
или шепнет на ушко,
но к ветру нет претензий –
проглядка и прослушка!

Потом промчится время,
летучее, как пламя.
И что там станет с теми,
застенчивыми, нами,

никто уже не вспомнит,
никто уже не знает.
Лишь ветер парус комнат,
как прежде, надувает.

Там мне – почти что сорок,
тебе – почти что двадцать.
И кажется, что – морок,
и тянет целоваться.

И видится, что шалый
горит огонь в камине.
И губы твои – алы,
и губы мои – сини

от взглядов этих жарких,
застенчивого «здрасьте»,
от этой кочегарки
безумия и страсти.

…Закуришь, выйдешь в сени.
Я встану на пороге
у молодости, лени,
у полной безнадёги…

Все пропадет – и молодость, и сила
не одного сводящая с ума.
Покинут все меня. Не ты ли, милый,
средь первых будешь?..
Да и я сама
уйду от вас. Снега моей державы,
моих степей глухие ковыли
и сильных рек большие переправы
меня спасут от близости земли –
сырой, отверстой, глинистой…
Печалью
нас в этом мире вряд ли удивишь.
…Две девочки – две парки за плечами
прядут, прядут немыслимую тишь.
И им в ответ семь ангелов играют,
и, содрогаясь, слышу я вдали –
моих любимых ангелы сзывают
на Страшный Суд – со всех концов земли.

Зеленоваты без претензий,
почти уже в осеннем гриме,
ажурные шары гортензий –
гидрангий, как сказали б в Риме –
не нашем нынешнем, а Древнем,
и также древности подобны,
пристанционные деревни
микроскопически подробны:
заборы, мостики, перила,
старуха в пестром «адидасе»,
и все, что не было и было
в каком-нибудь девятом классе.
Мы сами выбрали разлуку,
чтоб к прошлому казаться ближе,
и если ты протянешь руку,
я, может быть, ее увижу –
из этой электрички шумной,
из нашей жизни безутешной,
из юности ее безумной,
её гортензии нездешней…

Почти что на краю оврага
есть синий обветшалый дом.
Но мы не сделаем ни шага,
чтоб снова очутиться в нем.

Пускай в малине одичавшей
гудят огрузлые шмели.
Но я молюсь, чтоб эту чашу
повторно мимо пронесли.

И ты молись, чтоб всё пропало,
рассыпалось до мелких снов,
чтобы на паперти вокзала
нам не хватило нужных слов.

Чтоб было глупо все, как было,
и, не растрачивая пыл,
чтоб я всю жизнь тебя любила,
чтоб ты всю жизнь меня любил.

В Москве исчезли площади и скверы,
а вместо них – о, чур меня, о, чур! –
возвысились нелепые химеры,
пародии былых архитектур.

И там, где мы впервые целовались,
где воздух был от счастья голубой,
дома друг к другу жалобно прижались,
потом исчезли, как и мы с тобой…

Две белые кофточки с юбкою узкой –
что надо еще мне теперь для души?

Ну, может быть, память с её перегрузкой,
да, может, скамейка, где спят алкаши.

На этой скамейке, о Боже, о Боже,
как долго нам грезился счастья обвал!

Какие жары и морозы по коже
ходили, когда ты меня целовал.

Мы просто расстались. А, может, не просто,
а, может быть, чья-то слепая рука
водила судьбой, отдирала коросту
с бескостного, злого её языка.