Александр Козенко - Джон Голсуорси. Жизнь, любовь, искусство

«Маленькая натурщица» позирует жене Хилери, занимающейся живописью, Бианке. Бедность девушки вызывает у Хилери желание как-то помочь, и он покупает ей комплект новой одежды. Постепенно Хилери осознает, что его интерес к натурщице вызван не только сочувствием, но и острым физическим влечением в условиях, когда он со своей увядающей женой уже давно чужие друг другу люди. И он оказывается в растерянности, он не знает, как ему ответить на любовь девушки, понимая невозможность союза людей со столь разным воспитанием, взглядами и интеллектом. Для того чтобы ощутить пропасть, лежащую между ними, Хилери потребовалось чувственное ощущение: «От нее исходил, согретый теплом ее тела, тяжелый запах фиалковой пудры; запах этот проник в сердце Хилери, и он отпрянул в чисто физическом отвращении». И он говорит своему брату Стивену: «Мое классовое чувство спасло меня, класс восторжествовал над моими самыми примитивными инстинктами». Действительно, что могло быть общего у рафинированного интеллектуала и вульгарной, духовно неустойчивой, но физически соблазнительной девушкой?

Особое внимание следует обратить на еще один персонаж романа – профессора естественных наук Стоуна, отца Бианки, который также выражает некоторые идеи Голсуорси. Профессор стар, и его чудачества усилил возраст. Он затворился в своей квартире, изолировав себя от мира, и, питаясь одним какао и черным хлебом с маслом, пишет «книгу о всемирном братстве». Голсуорси понимает, что только безумец может высказать истину, что современное общество – «апогей братоубийственной системы». По Голсуорси новый мир – мир без насилия – представляется ему вполне достижимым вследствие договоренности. И все рукотворные бедствия, считает он, происходят вследствие того, что люди не могут договориться.

Не все было легкодоступным для понимания в этом романе. Так, Конрад, прочитавший его в рукописи, обрушился с критикой на образ Хилери. Он писал: «Как выясняется, у Х. нет индивидуальности, это просто утонченный монстр. Мне кажется, дорогой мой Джек, что в творческом запале, работая над книгой, вы не обратили внимания на отталкивающую грубость его поведения. Вы постоянно демонстрируете, как он предает свое сословие – в мыслях, в интимных отношениях, в полунамеках, в своем молчании. Почему? Ради какой цели мотивы его поступков скрыты от читателя? Он такой, как есть. В нем нет ничего положительного. С самого начала он невероятно вероломный».

Голсуорси не принял этой критики Конрада. В силу своего происхождения и круга общения его друг отличался полным непониманием «особого – образованного, сверхчувствительного – типа англичанина, который представлен в лице Хилери». Конрад также не понял, что Голсуорси намеренно снижал образ Хилери, показывая в том числе и его отношение к «маленькой натурщице».

Супруги Голсуорси вернулись в Лондон 20 июня, но уже в конце июля они приехали в Тревон в Корнуолле, где роман «Братство» был завершен. В сентябре они снова в Манатоне, где Голсуорси корректирует и переписывает роман, дав ему его окончательное название. В конце года 16 декабря они отправились в Коста-Белла в Доломитовых Альпах. Ехали, останавливаясь в Париже и Йере – французском курорте, самом южном на Лазурном берегу, в 20 км от Тулона. Ада писала Моттрэму: «Один день мы провели в Париже, очень грязном, но все равно прекрасном. Как всегда, мы отправились в Лувр и с большим удовольствием осматривали картины… затем были в Клюни, где нашли много сокровищ. Вечером в Opera Comique слушали “Орфея”… Я вам рассказывала о своем флирте с поэтом-лауреатом (Альфредом Остином, противопоставлявшим свое творчество А. Теннисону) в Коста-Белле? Услышав, на что он жалуется, я ушла, не попрощавшись. Вы поймете, в чем дело, если я скажу, что он противник движения суфражисток».

В течение почти месячного пребывания в Коста-Белле Голсуорси написал ряд сочинений, в том числе «Оправдание цензуры». Он был еще под впечатлением неудачной попытки отменить театральную цензуру и поэтому с иронией писал:

«Поскольку в этой стране свободных установлений не раз и не два было доказано, что подавляющее большинство наших соотечественников считают единственную форму цензуры, ныне у нас существующую, а именно театральную цензуру, надежным бастионом, ограждающим их покой и чувствительность от духовных исканий и игры ума людей более смелых и не в меру деятельных, настало время всерьез подумать о том, не распространить ли правило, столь приятное для большинства, на все наши установления… Встречая полное одобрение подавляющего большинства, а протест лишь со стороны тех, кто от нее страдает, да еще со стороны ничтожной горстки людей, которые тупо отстаивая свободу личности, осуждают сосредоточение неограниченной власти в руках одного человека, ответственного только перед собственной совестью, цензура добивается поразительных, триумфальных успехов… Если цензура драмы – в интересах народа или, во всяком случае, данный цензор в данный момент так считает, тогда цензура искусства, литературы, религии, науки и политики – тоже в интересах народа, разве что удастся доказать, что между драмой и этими другими видами общественной деятельности есть какое-то существенное различие…». Голсуорси последовательно, в избранном им ироничном ключе показывает, что все эти виды деятельности пострадали бы от цензуры. Но хуже всего пришлось бы научным исследованиям. «Если бы наука подверглась цензуре, подобной той, какая в течение двухсот лет существует в театре, то научные открытия были бы не более значительными и волнующими, чем те, какие мы привыкли время от времени находить в нашей аккуратно подстриженной и укрощенной драматургии. Ибо, мало того что наиболее опасные и захватывающие научные истины были бы заботливо удушены еще при рождении, – сами ученые, зная, что всякий результат их исследований, не отвечающий общепринятым понятиям, будет запрещен, давно перестали бы тратить время на поиски знаний, неприемлемых для рядового ума, а следовательно, заведомо обреченных, и занялись бы работой, более соответствующей вкусам публики, например стали бы заново открывать истины, уже известные и обнародованные». И Голсуорси делает естественный логический вывод: «Наши законодатели возвели цензуру в первый принцип справедливости, на которой основаны гражданские права драматургов. Тогда пусть их девизом станет “Цензура для всех!”, пусть наша страна будет избавлена от гнета и опасности свободных установлений! Пусть законодатели не только введут незамедлительно цензуру литературы, искусства, науки и религии, но и самих себя поставят в те условия, какими они преспокойно сковали свободу драматургов».