Эрих Редер - Гросс-адмирал. Воспоминания командующего ВМФ Третьего рейха. 1935-1943

Тюремные стены и тишина в наших камерах-одиночках, окружавшие нас в Шпандау, давали заключенным возможность и стимул для раздумий. В эти долгие, медленно тянувшиеся годы я часто с признательностью думал о своих родителях и учителях, которые внушили мне твердую христианскую веру, так поддерживавшую меня в жизни. Эта вера теперь хранила меня от отчаяния, поскольку я был убежден в своей невиновности перед человечеством.

В своих мыслях я постоянно возвращался к моей жене и моему сыну, о которых очень беспокоился. Я благодарил Бога, что мой Ганс достойно определился в жизни, хотя моя судьба тяжким бременем легла и на его плечи. Его поддерживали наши верные друзья. Поскольку какая-либо деятельность в сфере агрономии была невозможна в обстоятельствах, в которых он оказался, он был вынужден отказаться от избранной им профессии фермера, в которой уже много преуспел, работая после окончания агрономического факультета в больших поместьях в Силезии и Шлезвиг-Гольштейне. Но благодаря помощи нашего старинного друга доктора Репке он смог получить перспективную должность на металлургическом заводе в Липпштадте, что в Вестфалии, и вновь обрел уверенность в будущем. Я испытал громадное утешение, когда узнал, что он смог воссоединиться с моей женой. Однако его ранняя смерть оборвала все надежды.

В Шпандау нам разрешали читать, пока был включен электрический свет и мы были свободны от наших постоянных обязанностей. Гесс получил несколько книг, отправленных ему из Англии, другие получали книги от друзей. Книги эти стали основой небольшой библиотеки, которую вверили моим заботам. Различные библиотеки Берлина тоже поделились с нами своими книгами, но все труды по политике или военному делу неизменно изымались тюремной администрацией. Никому из заключенных не позволялось ничего писать, за исключением ежемесячных писем родным.

Позднее, когда режим нашего содержания был немного смягчен и мы получили возможность общаться, порой затевались весьма интересные дискуссии. В них я всегда оказывался един во мнениях с бароном фон Нейратом и более всего с Дёницем.

Нейрат был тремя годами старше меня, и его обширнейшие знания о внешней политике со времен 1914 года, когда он стал германским послом в Константинополе, давали нам материал для бесконечных бесед. Хотя здоровье его оставляло желать лучшего, он никогда не терял чувства собственного достоинства, а его стоическое принятие выпавшей ему судьбы служило примером для каждого из нас. Мне было горько наблюдать, как годы давили ему на плечи, а силы на глазах покидали его. Когда же, наконец, в 1950 году он вышел из заключения, то едва мог держаться на ногах, а через два года тихо угас в кругу семьи.

Совершенно естественно, что я имел много общего с Дёницем, поскольку мы с ним так долго прослужили вместе на флоте, а потом оказались вместе подсудимыми в Нюрнберге. Он много читал, сохранил отменную выправку, хотя и его здоровье изрядно пошатнулось.

Поскольку я был приговорен к пожизненному заключению, тогда как Дёниц только к десяти годам, мы, естественно, считали, что он первым выйдет на свободу. Для меня стало громадной неожиданностью, когда я был освобожден первым и должен был покинуть тюрьму, оставив в ней своего старого соратника, которому пришлось отбыть весь отмеренный ему судом срок. Но когда он был освобожден, мы возобновили наше общение.

Лишь долгое время спустя после моего освобождения я узнал, как много людей неустанно трудились все эти годы над тем, чтобы не только облегчить условия моего заключения, но и добиться моего полного освобождения. Такие люди были не только в рядах моих старых боевых друзей, но и среди известных деятелей Германии и других стран, в том числе и среди наших врагов в годы войны. Глубокое чувство благодарности охватывает меня, когда я думаю об этом, а их дружественное отношение позволяет мне забыть горечь недавнего прошлого.

Не представляя себе, что меня ждет нечто другое, кроме как окончание своего земного пути в Шпандау, я начал размышлять об уходе из жизни. Больше всего меня волновала мысль о том, что я не только не могу помогать своей семье, но само мое заключение довлеет над ними постоянным бременем. Мой сын Ганс умер в Липпштадте 17 января 1953 года в результате болезни, полученной им на военной службе. Хотя моя жена и множество других людей, занимавших высокое положение, пытались добиться для меня короткого отпуска из тюрьмы, чтобы я мог увидеться с ним перед смертью, мне даже не позволили присутствовать на его похоронах. Я даже не знал о его смерти до тех пор, пока французский капеллан не сообщил мне эту печальную весть двумя днями спустя. Даже сейчас я совершенно не могу понять, почему администрация тюрьмы – четверо полковников – сочла нужным присутствовать в тот момент, когда я получил это печальное известие.