Карина Добротворская - Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже

играет на гитаре совсем еще юный Максим Пежем-

ский. Там ошивается мой будущий лютый враг и твой

близкий друг, поэт Леша Феоктистов (Вилли).

Мои друзья одержимы тобой и твоим “Подокон-

ником”. Мне, презирающей подобного рода камлания, они напоминают сектантов. Андеграундные фильмы

и театральные подвалы меня не привлекают. Я хочу

стать театральным историком, азартно роюсь в пыльных

архивах, близоруко щурюсь, иногда ношу очки

в тонкой оправе (еще не перешла на линзы) и глубоко

запутана в отношениях с безработным философом, мрачным и бородатым. Он годится мне в отцы, мучает

меня ревностью и проклинает всё, что так или иначе

уводит меня из мира чистого разума (читай —

от него). А театральный институт уводит — каждый

день. (Недаром театр на моем любимом сербском —

“позорище”, а актер — “глумец”.)

Театральный институт был тогда, как сказали бы

сейчас, местом силы. Это были его последние золотые

дни. Здесь еще преподавал Товстоногов, хотя жить ему

оставалось недолго, несколько месяцев. Ты называл его

смерть счастливой — он умер мгновенно (про смерть

говорят “скоропостижно”, больше ведь ни про что так

не говорят?), за рулем. Все машины поехали, когда

включился зеленый свет, а его знаменитый “мерседес”

не двинулся с места. Так умирает герой Олега Ефремова

за рулем старой белой “волги” в фильме с невыно-

симым названием “Продлись, продлись,

16

очарованье” — под тогдашний истерически-бодрый

хит Валерия Леонтьева “Ну почему, почему, почему

был светофор зеленый? А потому, потому, потому, что

был он в жизнь влюбленный”.

Мы ходили на репетиции к Кацману. Его преды-

дущий курс был звездным курсом “Братьев Карама-

зовых” — Петя Семак, Лика Неволина, Максим

Леонидов, Миша Морозов, Коля Павлов, Сережа

Власов, Ира Селезнева. Кацман любил меня, часто

останавливал на институтских лестницах, задавал

вопросы, интересовался, чем я занимаюсь. Я болез-

ненно стеснялась, что-то лепетала про темы своих

курсовых. Вместе с Кацманом на Моховой преподавал

Додин и именно тогда выпустил “Братьев и сестер”, на которых мы ходили по десять раз. Лучшие педагоги

были еще живы — студентки-театроведки млели

от лекций Барбоя или Чирвы, в аудиториях витали

эротические флюиды. Студенты-актеры носились

со своими невоплощенными талантами и неясным

будущим (про самых ярких говорили: “Какая прекрас-

ная фактура!”); студентки-художницы носили длинные

юбки и самодельные бусы (ты называл эту манеру

одеваться “магазином Ганг”); студенты-режиссеры вели

беседы о Бруке и Арто в институтской столовой

за стаканом сметаны. Так что и ленинградский театр,

и ЛГИТМиК (он сменил столько названий, что

я запуталась) были еще полны жизни и притягивали

одаренных и страстных людей.

Тогда, на Фонтанке, когда я остановилась

и обернулась, то увидела, что ты тоже обернулся.

Через несколько лет все запоют: “Я оглянулся

посмотреть, не оглянулась ли она, чтоб посмотреть, не оглянулся ли я”. Мне показалось, что ты посмотрел

на меня почти презрительно. При твоем маленьком

росте — сверху вниз.

Ты потом говорил мне, что не помнишь этой

встречи — и что вообще увидел меня совсем не там

и не тогда.

3.

18

26 марта 2013

Так обидно, что сегодня тебя не было рядом со мной.

Я ходила на выставку “Дэвид Боуи” в лондонском

музее Виктории и Альберта. Я о ней столько слышала

и читала, что казалось, я там уже побывала. Но, оказав-

шись внутри, почувствовала, что сейчас потеряю

сознание. Там было столько тебя, что я эту выставку

проскочила почти по касательной, не в силах впустить

в себя. Потом сидела где-то на подоконнике у вну-

треннего музейного дворика и старалась удержать

слезы (увы, безуспешно).

И дело не в том, что ты всегда восхищался Боуи

и сам был похож на Боуи. “Хрупкий мутант с кроли-

чьими глазами” — так ты его однажды назвал. И не

в том, что твои коллажи, рисунки, даже твой полу-

печатный почерк так напоминали его. И даже не в том, что для тебя, как и для него, так много значила экспрес-

сионистская эстетика, так важны были Брехт и Берлин, который ты называл городом-призраком, исполненным

пафоса, пошлости и трагизма. Дело в том, что жизнь

Боуи была бесконечной попыткой превращения себя

в персонаж, а жизни — в театр. Сбежать, спрятаться, изобрести себя заново, обмануть всех, закрыться