Валентина Левко - Моя судьба в Большом театре

Вряд ли кто из студентов или коллег, хоть раз соприкоснувшись с Виктором Львовичем, не попадал под его обаяние. Заниматься у него, а занятия он чаще всего проводил у себя дома, было очень интересно. Поражало обилие цветов в его квартире. Он любил и умел выращивать цветы, с особенной нежностью относился к розам. Заметив однажды наши взгляды, остановившиеся на горшке с кустом роз, который три дня назад был на подоконнике, а сегодня стоял в центре стола, Виктор Львович с улыбкой предупреждал наш вопрос: «Собирается цвести. Пришлось переставить подальше от форточки».

С такой же любовью он относился ко всему, что мы играли в его классе. Та же неизменная благожелательность сквозила по отношению к каждому из нас. Помню, несколько раз, приходя к Виктору Львовичу на урок, я заставала его за письменным столом. В то время готовилось к изданию Полное собрание сочинений Чайковского. Виктор Львович выверял подлинный текст виолончельных произведений композитора для этого издания. Сколько раз он увлеченно объяснял нам, обращаясь, словно к равным: «Здесь неточно поставлены динамические или агогические оттенки, а там даны неверные штрихи». С тех пор я хорошо поняла, что стиль Чайковского не допускает никакой отсебятины. В результате наивного желания «улучшить» гениальное произведение неизбежно искажается звучание, музыка приобретает оттенок сентиментальности. И вместо глубокого чувства публика слышит поверхностный налет чувствительности. Гораздо правильнее, хотя и неизмеримо труднее, вникать в замысел самого композитора.

Кубацкий привил мне чувство уважения к оригиналу произведения. Если я работала над музыкой эпохи барокко, где обозначения в тексте очень немногочисленны, старалась брать в руки оригинальный авторский текст и сама расшифровывала украшения, продумывала динамику, ориентируясь на стиль композитора. Если пела Шуберта, то находила выверенное по оригиналу издание и учила по-немецки. Поэтому в моей библиотеке Шуберт в издании Peters, и я всегда пользовалась только им.

Но вернусь к годам учения в институте. Студентами мы охотно посещали репетиции оркестрового класса и выступали в составе симфонического оркестра под управлением Ю. В. Муромцева и О. М. Агаркова. Мы переиграли довольно много симфонических произведений, сопровождали выступления многих солистов. Перебирая программы экзаменов, академических вечеров и ученических концертов тех незабываемых лет, я с удовлетворением думаю, что как певица я, пожалуй, нигде больше не получила бы такой строгой и основательной музыкальной подготовки. Во всех отношениях – в постижении красоты звука, чистоты интонации, льющейся кантилены, технической свободы, понимания стиля и чувства ансамбля – эти годы были для меня школой подлинного музыкально-художественного мастерства.

Забегая вперед, вспомню случай, происшедший в Западном Берлине в 1979 году. Я готовилась к сольному концерту, который проходил в рамках цикла «Прекрасные голоса мира». Все репетиции мы провели с Вильгельмом фон Грунелиусом – он тонкий музыкант, удивительный мастер пианистического колорита. Казалось, что рояль под его руками дышал вместе со мной. Вокальная и фортепианная партии составляли единое целое. До этого концерта я уже выступала с ним три года назад в том же цикле. Буквально в день концерта я узнала, что мне придется выступать с другим пианистом. Каждый музыкант может понять мое волнение. Однако Хуберт Юре, известный у себя на родине как выдающийся солист, согласился выступить со мной в тот вечер в качестве концертмейстера. Обговорив с ним темпы, характер каждого произведения и проведя накануне большую, чуть ли не трехчасовую репетицию, мы вынесли свою программу на суд взыскательной публики. Судя по ее реакции и отзывам немецкой прессы, концерт прошел успешно.

В институте же я сделала первый шаг к постижению профессиональных основ вокального искусства. Как я писала выше, петь я любила всегда, но в своих вокальных упражнениях ориентировалась на звучание колоратурных сопрано – отчетливость и блеск их пассажей, легкость воздушных фиоритур и в то же время какая-то особенная нежность и трогательность их кантилены вызывали непреодолимое желание сделать то же самое.

Я до сих пор не могу понять, почему я, машинально пропевая трудные пассажи в альтовых пьесах, ни разу не отметила, насколько свободно и естественно мой голос спускается в нижний регистр. Вслед за своим альтом я могла повторить даже звук баса, то есть до малой октавы, если пассаж начинался с этой ноты, но мне даже в голову не приходило запеть низким голосом.