Вячеслав Харченко - Москвич в Южном городе

Я оглядел двор. Выкурил сигарету, затушил бычок и бросил его в пепельницу. Еще раз оглядел двор. Баси нигде не было. Я мог бы просто насыпать корм в пустую миску, но почему-то сказал: «Черт с тобой», – и пошел в дом (важно! когда человек сыпет корм в миску, кот должен тереться о ноги). Оделся, закрыл дверь, закрыл калитку, и тут Бася откуда-то вынырнул. Я долго смотрел на кота. С одной стороны, я понимал, что покормить его надо, а с другой стороны, открывать калитку, дом и расшнуровывать ботинки мне не хотелось. В конце концов плюнул на все и пошел на работу. Типа, надо проучить кота, пусть, мол, приходит в семь, а не в семь двадцать. В итоге проучил себя. Весь день стыдно и тяжело на сердце.

Пришел вечером, покормил. За это утром кот Бася, мелкий, жалкий и плюгавенький, пока я курил, притащил мне серого мертвого голубя.

Сижу, смотрю на Басю и мертвого голубя и спрашиваю:

– Ты зачем мне мертвого голубя притащил?

Молчит.

– Мне что теперь с ним делать? – спрашиваю.

Молчит.

– Вон, – говорю, – все крыльцо забрызгал.

Молчит, под ногами крутится.

– Ты что, теперь «Фрискас» не будешь?

Бася удивился и сказал:

– Мяу.

Вот и понимай его.

У меня сосед, автослесарь, Теодор Рузвельтович, огромный двухметровый мужик.

И вот сижу я вчера на крыльце, курю «Галуас», читаю Лосева «От Гомера до Прокла», погода в южном городе плюс пятнадцать градусов, кот Бася лежит за калиткой, никого не трогает, лижет себе хвост, кот Помпей сидит на подоконнике и жмурится на солнце.

И вот, значит, сижу я, курю, читаю, и тут выходит на крыльцо Теодор Рузвельтович и спокойным таким тихим голосом, поглядывая на Басю и Помпея, говорит:

– Вы, Вячеслав Анатольевич, хоть и хороший человек, но ваши коты справляют малую и большую нужду на моем огороде.

Я окинул взором пустой огород Теодора Рузвельтовича. Это было просто полотно вспаханной земли. Нет, летом там растут помидоры, дыни, виноград, кабачки, но в декабре кошки никак не могли помешать Теодору Рузвельтовичу, тем более, я всегда считал, что естественные удобрения очень полезны растениям.

– Уважаемый Теодор Рузвельтович, – ответил я, – во-первых, это коты не мои, а общие, а во-вторых, при чем здесь я?

– Ну это вы же их подкармливаете.

Теодор Рузвельтович насупился и с высоты двухметрового роста недобро посмотрел на меня.

– А как прикажете им жить, – воскликнул я, – они хотят есть!

Коты Помпей и Бася подняли головы и кивнули мне.

– Не могли бы вы кормить их возле помойки, а не у крыльца, их выделения дурно влияют на мое обширное семейство, – и ушел в дом, громыхнув входной дверью.

Я захлопнул Лосева, посмотрел на котов Помпея и Басю и загрустил. Кормить у помойки мне их не хотелось, но ссора с двухметровым автослесарем Теодором Рузвельтовичем не входила в мои планы.

Пошел спать. Буду думать. Может, в дом их взять.

Соседка Надежда постоянно метет двор. Я часто вижу, как она машет метлой, собирает опавшие листья, курит на лавочке. Зачем-то стал жаловаться ей на газовый котел, что барахлит, то есть тепло, то нет, и вода горячая пропадает.

– Вот, – говорю, – мороз ударит, и я замерзну и умру.

– Какой мороз? – спросила Надежда.

– Сильный, – говорю, – зима скоро.

– Это и есть зима, – печально ответила соседка Надежда.

Я осмотрел двор. Половина деревьев стояла зеленая, часть без листьев, часть желтая. Термометр утром показывал +7°, а днем +18°.

– Это и есть зима? – переспросил я.

– Да, в Южном Городе – это зима.

Надежда потеплее запахнула пуховик, дул несильный, но прохладный ветерок, Надежда зябла.

– А снег? – спросил я.

– Что такое снег? – удивилась Надежда.

– Белый, холодный, как пиво.

– Снега нет, я слышала, что он бывает, но его нет.

– А Дед Мороз, Снегурка, елки, шарики?

– К чему вам шарики?

– Ну надо, должно.

– В Южном Городе никто никому не должен, – улыбнулась Надежда. – А котел вам починят, да и не нужен он, так, баловство.

– А горячая вода?

– Починят.

Надежда грустно пошла к своей квартире, а я смотрел ей вослед. Фигурка у нее была худенькая и печальная.

В Южном Городе наступила зима. Ну как зима, календарная, но мне все равно грустно и одиноко.

Пишу ей в Москву:

«Прилетай».

«Не могу», – отвечает она.

«Мне грустно», – пишу.

«Еду в Питер, – отвечает она, – мороз, снег, сосули, поребрики».

Я представил Питер. Весь набор штампов: Эрмитаж, Петергоф, Павловский дворец, Невский, Литейный, здание биржи, львов, Гатчину, Адмиралтейство. На большее моей фантазии не хватило. Стало еще грустнее.