Леонид Чачко - Жили-были-видели…

После окончания института по распределению я попал на предприятие, о котором мечтал со школьных лет – ЦАГИ, Центральный аэрогидродинамический институт имени Жуковского. Ветряной двигатель, установленный на крыше лаборатории этого института и хорошо видный из окна нашей комнаты, был для меня символом всего, чем единственно и стоит заниматься в жизни, – высокой науки, авиации и военно-морского флота. Когда стало очевидно, что я не буду моряком или летчиком, а стало это очевидно где-то к восьмому классу – я понял, что служить в армии и флоте мне не хочется, – остался один достойный путь: стать инженером или физиком, создавать новые, головоломно сложные и красивые механизмы, чтобы «преодолеть пространство и простор». Инженером я стал, но распределение свое в ЦАГИ выиграл в карты, в преферанс…

Как я уже рассказывал, в мое время в институтах процветала картежная игра. Играли в пустых аудиториях, заложив стулом дверь, в преферанс, на деньги – на небольшие (по копеечке за вист) и на приличные (по две копеечки). Высшая лига собиралась в комитете комсомола или в институтском общежитии, и там играли по пять и по десять копеек за вист – при таких ставках в случае проигрыша моей повышенной стипендии точно бы не хватило.

Как-то к концу учебы, на пятом уже курсе, собрались мы вчетвером в чертежке и решили расписать пулю, а для удобства душевного предложено было нашим товарищем с факультета двигателестроения Володькой Шипиловым поехать к нему домой, благо родители его – очень крупные шишки – были в длительной заграничной командировке, и Володька жил один.

Этот Володька, получая от родителей вполне достаточное месячное содержание, профукивал деньги в первые же дни и оставшееся до следующей получки время выкручивался как мог, иногда и голодая. Для пропитания ловил у себя на балконе на удочку голубей и играл напропалую во все игры, какие только были. При такой жизни, разумеется, он играть умел и старался не проигрывать, но на этот раз ему фатально не везло – выигрывал в основном я, и выиграл крупно, а Володька продулся основательно. Зная, в каких обстоятельствах он существует, я наотрез отказался брать выигрыш и долг ему простил, как он ни отказывался (я жил в семье, и эти деньги были для меня не критичны). Напоследок, прощаясь, Володька спросил меня, куда бы я хотел распределиться. Желая свести дело к шутке, я ответил: «В ЦАГИ» (ЦАГИ был не профильной для нашего института организацией, нас ждали КБ и заводы). На что Володька серьезно ответил: «Ну, будешь!»

Окончилась учеба, защитили мы дипломные проекты, пришла в институт разнарядка на распределение от предприятий. По установившейся традиции право распределяться предоставлялось выпускникам в порядке успеваемости, и я шел в списке вторым. Первый – Боб Карпусенко – заранее знал, что распределится в КБ Туполева – самое престижное и высокооплачиваемое место, которое он и получил по праву, а мне совершенно неожиданно досталась вдруг затесавшаяся в список заявка из московского филиала ЦАГИ! К этому времени обещание Шипилова уже вылетело у меня из головы, и я приписал произошедшее счастливой случайности, но на вечере встречи выпускников ко мне подошел Володька и спросил, удовлетворен ли я распределением и считаю ли, что он расквитался за проигрыш…

Надо сказать, кадровик ЦАГИ, принимая меня на работу, был весьма удивлен, но не препятствовал моему зачислению. Кстати, работая там шесть лет, я ни разу не встретил выпускников моего института, да и евреев было раз, два – и обчелся…

Лаборатория, куда я попал, занималась проблемами движения разных аппаратов по воде, под водой и над водой. В громадном комплексе научных учреждений, объединенных под эгидой ЦАГИ, она стояла несколько особняком.

Это была одна из самых старых лабораторий, помнившая еще Туполева, Чаплыгина и зарю советской гидроавиации. Ко времени моего туда поступления гидросамолеты строить почти перестали, значение гидродинамических исследований упало. Лаборатория тихо хирела на задворках советской авиационной науки, а вместе с ней старел и вымирал некогда блестящий научный ее персонал.

В отделе он занимался собственно гидросамолетами – работали пятеро инженеров, четверо из них – кандидаты технических наук, младшему из которых – начальнику отдела Александру Ивановичу Тихонову – было за пятьдесят, а самому пожилому, Фролову, под семьдесят. Тихонов, очень уважаемый в научной среде теоретик, не знаю, в силу каких обстоятельств (он перед войной защитил диссертацию и, работая в ЦАГИ, имел право на броню от армии), пошел пехотным лейтенантом на войну и потерял ногу под Сталинградом. Теперь он тихо сидел в своем углу, писал уравнения в частных производных и по возможности ни во что не вмешивался. Платов, в молодости, по рассказам, блестящий авиационный инженер, душа компании и любитель женщин, в сороковом году отправился в научную командировку в Америку, а по возвращении, вместе со многими другими специалистами, загремел в ГУЛАГ, спасся там в шарашке у Туполева и вышел с изрядно попорченным здоровьем, не утратив, однако, оптимизма и жизнелюбия. При виде симпатичной женской попки глаза его маслились, как у молодого. Фролов, самый из них пожилой, работал на заре гидроавиации еще с Григоровичем, а теперь тихо корпел над мемуарами. Абрамов специализировался на политинформациях, расчеркивая газеты «Правда» и «Известия» разноцветными карандашами. Во всяком случае, эти «парни» знали о гидроавиации все, но ездить в командировки не желали, да и не могли. В командировки стал ездить я, охотно и подолгу пропадая на испытаниях и натурных экспериментах, набираясь профессионального, а главное, жизненного опыта.