Евгений Войскунский - Полвека любви

И вот оба класса высыпали в школьный двор, вспыхнули прожектора, и начался пир. На столах были пирожные и много-много эскимо. Вино, замаскированное под лимонад, заметно повышало настроение. Мы и Петру Моисеевичу преподнесли стакан. Он отпил глоток, изумленно поглядел на нас, засмеялся и выпил до дна.

Я спросил Лиду:

— Хочешь выпить вина?

— Хочу! — Она кивнула с важным видом, ей, наверное, тоже хотелось почувствовать себя «взрослой».

Отпив из стакана, Лида ойкнула, засмеялась:

— Какие хитрецы!

На ней было голубое платье, белые туфли. Оживленная, смеющаяся, она была — прелесть.

— Давай пройдемся немного, — предложил я.

Мы вышли из школы. Вечер был теплый, с моря дул несильный ветер, моряна. Мы свернули за угол Ленинской библиотеки (она была напротив школы) в Чистый переулок. Да, так он назывался — Чистый. И тут, в этом безлюдном переулке, я набрался храбрости и сказал:

— Ты мне очень нравишься.

— И ты мне, — не сразу ответила Лида.

Понимали ли мы, что происходит? Над нами, в небесах, протрубили трубы — но мы не услышали. Только сердце билось сильнее обычного. Теплая моряна овевала наши лица. Чистый переулок замер, как бы в ожидании дальнейших событий.

— Я тебя очень люблю, — сказал я.

Нет, не сказал, а — осмелился сказать.

Лида остановилась. Подняла на меня сияющие глаза. Я осторожно взял ее за плечи, притянул к себе. За первым робким поцелуем последовал другой, третий…

Спустя годы, когда мы вспоминали выпускной вечер (а вспоминали часто и каждый год отмечали 24 июня как начало нашей любви), Лида сказала:

— Почему-то я тебе сразу поверила.

— Знаю, — сказал я. — Эх ты, легковерная. Но разве можно было обмануть такое доверие?

Но это — значительно позже. А тогда…

Нацеловавшись, мы вышли, держась за руки, из Чистого переулка и вернулись в школу. Там в зале гремела радиола. Скамейки были отодвинуты к стенам, шли танцы.

Мы вступили в круг.

Я танцевал плохо, сбивался с ритма и, главное, старался не наступать на Лидины белые туфли. «Хау ду ю ду-у, мистер Браун», — орала радиола. Вот это было по мне — простенький шаг фокстрота.

Выпускные классы танцевали. Какие у всех красивые лица, какая замечательная музыка, какой изумительный вечер. Мои друзья и Лидины подруги посматривали на нас со значением, мол, глядите-ка, новая парочка! А мы словно бы плыли по волнам радости.

Всей гурьбой отправились на бульвар, допоздна гуляли по приморской аллее, от парашютной вышки до площади Азнефти, вдоль каменной ограды, за которой слабо колыхалась бакинская бухта, источая привычный запах мазута, прибитого к берегу южным ветром — моряной. Мы с Лидой сделали важное открытие: лучше всего — уединиться в одной из боковых аллей, там темно, и можно целоваться без помех.

Было далеко за полночь, когда я, проводив Лиду, заявился домой. Родители и бабушка спали, весь дом спал. Прежде чем улечься, я постоял у открытого окна галереи, глядя на темный двор родного дома и заново переживая острую новизну чувства, родившегося в этот летний вечер.

А лето набирало силу — жаркое бакинское лето.

Солнце в моем детстве было жгучее. Асфальт на тротуарах плавился и делался мягким и вязким. На нем отпечатывался каждый шаг, и мы с Витькой Кутуковым, другом детства и соседом по дому, старались оставить как можно больше отпечатков, когда шли по Красноармейской к Приморскому бульвару. Мы не просто шли, а изображали пароходы. Мы пыхтели, гудели и кричали «Лево руля!», огибая на углу Торговой будку хромого квасника, и при этом корчили ему рожи. Однажды квасник погнался за нами, стуча палкой и ругаясь по-армянски и по-азербайджански, но, конечно, не догнал.

Мы проплывали, гудя и пыхтя, мимо афиш ДКАФа — Дома Красной Армии и Флота. Ну-ка, что за кинокартина сегодня? «Плыви, девушка, плыви!» Вот здорово, надо посмотреть!

Кино мы любили самозабвенно. В одном квартале от нашего дома, на проспекте Кирова, был небольшой сад Коммунальников с летним кинотеатром, вечно устланным шелухой от семечек. Там мы смотрели фильмы нашего детства. Лента часто рвалась и перекашивалась, почему-то всегда в момент драки или погони. Вспыхивал свет, и было видно, как у всех зрителей руки ходят вверх-вниз, поднося ко рту семечки. Киномеханик укрощал непокорный аппарат, гас свет, и на экране снова прыгали кадры. Обворожительно улыбалась Ната Вачнадзе. Пылкий Дуглас Фэрбенкс молниеносными взмахами шпаги метил противника буквой «Z» — знаком Зорро. Невозмутимый худенький человек в очках и шляпе-канотье — Гарольд Ллойд — в переполненном автобусе привязывал к веревке долларовую бумажку. Толстяк пассажир, привстав с сиденья, наклонялся за ней. Ллойд быстренько усаживал на освободившееся место свою даму и одновременно дергал за веревочку. Мы хохотали на весь сад Коммунальников…