Рудольф Баландин - Горе от ума? Причуды выдающихся мыслителей

«Сковорода – крестьянский просветитель. Он решительно осуждает не только феодальные оковы, – писали И.В. Иванько и В.И. Шинкарук, – но и социальный гнет буржуазных отношений. Ему органически чуждо воспевание собственнического интереса как движущей силы человеческих поступков, свойственное буржуазным просветителям… Сковорода восстаёт… прежде всего против власти вещей, богатства, накопительства… Мир, в котором господствуют буржуазно-собственнические отношения, – это мир морального растления, власти вещей, корыстолюбия, алчности, духовной опустошенности».

Это было написано с упрощённых марксистских позиций, но в значительной мере справедливо. Сковорода отвергал буржуазные корыстные ценности не только на словах, а несравненно весомее – на деле. «Не войду в город богатый, – писал он, – я буду на полях жить». Так и поступал.

Незадолго до смерти он побывал в Петербурге, пришёл к своему другу и ученику Ковалинскому и передал ему все свои рукописи. Умирать вернулся на родную Полтавщину. На могиле завещал поместить собственную эпитафию: «Мир ловил меня, но не поймал».

Что этим он высказал? Свой уход от мира материальных ценностей ещё при жизни? То, что ему удалось избежать соблазнов этого мира? Или достижение духовной свободы и независимости? Или то, что он не будет понят как мыслитель?.. Пожалуй, он имел в виду сразу несколько смысловых вариантов, предоставив потомкам безуспешно разгадывать головоломку.

Непростой смысл философских и морально-этических взглядов Сковороды тоже можно толковать по-разному.

По мнению Зеньковского, понимание мира и жизни складывалось у Сковороды «из религиозной сосредоточенности и постоянного погружения в молитву», а потому он «глубоко чувствует тайную печаль, тайные слёзы в мире». Но разве не проще предположить, что Григорий Саввич выстрадал на собственном опыте и сочувственно воспринял опыт жизни народа, в котором жил и частицей которого оставался?

В отличие от профессиональных «философов на службе», находящихся среди привилегированной части общества, Сковорода не понаслышке и не из сочинений знал о жизни, горестях и мыслях людей. Его больше всего огорчали несправедливость и нечестивость, озабоченность многих людей низменными материальными благами. Смерть он воспринимал поистине как мудрец. В этом он стоял выше, чем, скажем, Шопенгауэр, с которым его сравнивал Зеньковский. Вот конкретный пример.

В одном из писем Григорий Саввич рассказал о своём присутствии в храме, где отпевали игумена, начиная со слов Цицерона: «О времена! О нравы! Игумен умер, народ суетится, плача; я смеюсь и вместе с тем плачу в душе. Смеюсь над человеческой глупостью, её же оплакиваю».

Он пояснил: «Где благочестие? Где прежняя мудрость? Такими словами оплакивать телесную смерть, которой вовсе не следует избегать и которую всякий, у кого есть хоть немного здравого смысла, должен признать единственным и надёжнейшим выходом из всех опасностей и бед?.. Что смерть духовная есть несчастие, это можно видеть более чем достаточно из Священного Писания, но что телесную смерть следует оплакивать…»

Действительно, те, кто, зная бренность тела, искренне верит в бессмертие души, должны воспринимать телесную смерть спокойно, как само собой разумеющееся, а заботиться при жизни о чистоте своей души.

В цикле «Сад божественных песен» Сковорода восклицает: «Смерть страшна, замашная коса!» Спрашивает: кто же плюёт на её «острую сталь»? И отвечает: «Тот, чья совесть, как чистый хрусталь…»

Он не признавал холодных рассуждений: «Мудрствование мёртвых сердец препятствует философствовать во Христе». Особо выделял здравый ум и сладостные для души «умности Христовы», проникнутые любовью к человеку и миру.

Оставаясь религиозным философом, постоянно цитируя Священное Писание, Сковорода не терял самобытности. Он не стремился создавать завершенное, логически выверенное учение, а был естественен и противоречив, как сама жизнь. В одном случае говорил: «Мысль есть тайная пружина всей нашей телесной машины». В другом утверждал: «Всему в человеке глава есть сердце – оно и есть истинный человек». И раскрывал смысл, соединяя оба тезиса: «Что есть сердце, если не душа? Что есть душа, если не бездонная мыслей бездна? Что есть мысль, если не корень, семя и зерно всея нашей плоти-крови?..»

У него не было расхождений между сердцем и мыслью. Смелость и свобода его суждений подчас переходили в «героический энтузиазм» (говоря словами Джордано Бруно). Признавая, что «христианский Бог есть Библия», Сковорода продолжал: «Но сей Бог наш первее на еврейский, потом на христианский род бесчисленные и ужасные навёл суеверий наводнения».